студенческих спектаклей пришел к нему за кулисы и объявил: «Старик, нам надо работать вместе».
Виталий Мельников, режиссер:
«Богатырев, а я снимал его в своих фильмах несколько раз, никогда не приезжал на съемки без какого-нибудь собственного предложения, иногда дурацкого, завихрастого. Когда я делал картину „Чужая жена и муж под кроватью“, собрал замечательных актеров, но персонажа для Юры там не было, а ему хотелось сняться. „Можно я что-нибудь придумаю? — спросил он. — Хоть крохотную роль?“ — „Ну, давай“, — согласился я и о том разговоре забыл. В один прекрасный, чуть ли не последний съемочный день появился Юра, в гриме и костюме: „Я придумал себе роль!“ Оказывается, пока он ехал в поезде из Москвы в Ленинград, загримировался и переоделся. „Я буду уличным певцом!“ — объявил нам и показал, как и что споет. Мы сняли отличную сцену с ним».
Богатырев сочинял себе экзерсисы и дивертисменты, даже будучи навьюченным работой, как бык, — а в фильмы и спектакли его звали постоянно. Во МХАТе Олег Ефремов, если кто-то из актеров выпадал из постановки, сразу обращал свой взор на Богатырева и спешно вводил на роль. Тот «вывозил». Его присутствие на сцене или экране накачивало в пространство спектакля и фильма воздух, как кузнечные мехи в горн.
Выскользнуть хоть ненадолго, хоть в антракте из образа Богатырев не умел, все время, за стенами театра, за пределами съемочной площадки думая о своей работе, представлял даже, как сыграл бы давно уже им сыгранное. Его «мехи» нагнетали воздух бесперебойно. К концу спектакля последняя переодетая рубашка взмокала от пота, а «марафонец» порой лежал на диване в гримерной, где пахло сердечными каплями. О чем знали только ближайшие к нему люди.
Иногда публика вне сцены или экрана не слишком отличала Богатырева от других, скорее из-за немного стертой внешности: сам гигант, места занимает много, а русопятый, каких полно. Богатырев обижался, однажды пожаловался Михалкову, что три часа простоял в очереди и никто его не узнал.
Но вряд ли ему хотелось «быть узнанным» по-настоящему — чтобы «читали» прозу его жизни. Он и сам, при всем своем пытливом уме, побаивался этой прозы, праздник гораздо больше шел его широкой натуре. Избыточен был всем: откликом — по первой просьбе мог отдать другу все свои деньги, жестом и телом, а как только принимался есть что-то посерьезнее творога с зеленью или капустных котлет, которыми довел себя до стройности и даже поджарости своего Шилова, на глазах наливался полнотой. Играл и рисовал тоже ярче, чем принято, сочными, влажными, трепетными, как лепестки экзотического цветка, мазками и тончайшими, но гибкими и упругими линиями, и «правденка» ни на сцене, ни на экране, ни на альбомном листе его не занимала. Реализм — да, Богатырев и называл себя реалистом, а «низкие истины» — увольте.
При этом в дальних комнатах его блестящего «дома» таилась, пряталась та самая «тьма низких истин», с которой что было поделать? Душевная бесприютность, темная, как ноябрьский вечер, выветриться не могла. Быт был, в точности с этим «бы-бы», не устроен. Обитал Богатырев по окончании «Щуки» в актерском общежитии, где соседи — все свой брат актер с режиссером, но то было коммунальное житье. Ночами приходилось, выскакивая в коридор, взывать к совести расшумевшихся соседей. Хотя, когда появилась собственная квартира, он, наверное, не раз об этом пожалел. И семейная жизнь не складывалась; впрочем, Богатырев, человек умный, в эти «комнаты» мало кого впускал.
Татьяна Догилева, актриса:
«Помню, на съемках, когда кто-то из женщин „делал стойку“ на Юру, тот заявлял, что у него есть жена Зинаида, архитектор, но поскольку он все время балагурил и шутил, все над его ответом смеялись. Я однажды спросила Юру серьезно, а он ответил: „Да, у меня есть жена, Зинаида-архитектор“. Ну и все, нас это, честно говоря, мало интересовало».
Жена и вправду была, только не архитектор, а актриса Надежда Серая, но Богатырев предпочитал жить с ней раздельно и встречаться, что знакомые объясняли просто: творческому человеку необходимо уединение. А работу любил настолько, что как-то удивился жалобам своего верного друга, актрисы Ии Саввиной, которой в тот день не хотелось репетировать: он-то всегда настроен на искусство.
И в искусстве оказываются все его ответы. В виде вопросов.
…Не важно, когда он нарисовал тот автопортрет, потому что на самом деле таких автопортретов не бывает: это голова младенца месяцев двух от роду.
Детство у Юры Богатырева, долгожданного сына, младшего ребенка в семье, было укутано, как свивальником, в любовь и тепло, если бы не одно событие: родители отдали его в Нахимовское училище. Естественный вроде бы шаг: отец — офицер, капитан корабля, и разве море — не мечта многих ребят? Но мальчику исполнилось только десять лет, уехав из подмосковного Красногорска в Ленинград, он впервые оказался так далеко от папы с мамой, он был раним и нежен, впечатлителен и еще недавно играл с девочками в куклы. А тут — казарменная жизнь…
Юра вскоре испытал на себе обычную жестокость детского стайного существования: побоявшись сказать воспитателям, что у него украли теплую одежду — за ябедничество, известно, бьют или объявляют бойкот, — остался со своей бедой один на один и от переживаний даже заболел. В один прекрасный день он с «каторги» удрал, неожиданно появившись на пороге дома и больше в училище не вернувшись, но, видимо, он навсегда «застрял» на тех детских впечатлениях, на ощущении собственной беззащитности.
«Большим ребенком» называли Богатырева за открытость, доверчивость и легкость на слезы. Но все-таки за двумя поставленными здесь в кавычки словами — ребячество, дуракаваляние, ничего страшного, заживет, как сбитая коленка. А на том автопортрете — голая душа, и оттого немного не по себе.
Человек воспринимает себя ребенком в минуты, когда чувствует, как он хрупок, как его может не быть. Тогда он для себя — младенец, который ближе к Богу, чем к людям. Богатырев с детства страдал болезнью сердца, в последние годы еще и давление скакало, а гипертония — это часто следствие того, что все нервы наружу. Поэтому ему было отчего остро себя жалеть, но не эгоистически, а как частичку жизни, которую любил еще больше.
И вот она, жизнь, на его рисунках, невозможная красавица, рассыпающаяся цветами и звездами, взвивающаяся синим парусом неба, смотрящая на нас огромными глазами его друзей. «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно», как пел Марк Бернес.
Хотя такая острота чувства может быть только там, где взаимности нет.
Еще