не было, но как-то вызвали ему такси, и он уехал. С Иваном они продолжали дружить, а я больше с Васей не виделась.
Уже в последние годы Шукшин завязал с алкоголем: старенький врач, лечивший еще Есенина, сказал Василию Макаровичу, что, если сам за себя не возьмется, никто ему не поможет. Всё — гулянки закончились. Подбадривал себя Шукшин кофе, сигаретами и работой. Друзья рассказывают, что «Макарыч» собирался жить долго, планировал в шестьдесят лет приняться за воспоминания, а с семидесяти пяти — за питие, говоря: «Под занавес буду и водку пить, и самогонку, но не шампанское. И почему Чехов перед смертью попросил шампанского?» А тогда не пригубил он даже в гостях у Шолохова, на что тот пошутил: мол, когда в Москве придет к нему в гости, чаю не выпьет. Эта поездка к Шолохову в станицу Вешенскую вместе со съемочной группой картины «Они сражались за Родину» стала, наверное, главным событием в жизни Шукшина тех лет. Встреча с ним его перевернула.
Шукшин остался без ума от Шолохова, называл его умнейшим человеком, «думным дьяком», и по умению того держать паузы понял, что он дышит совсем другим воздухом. Не московским. «Я почти принял решение, — говорил Шукшин друзьям, — бросить Москву». Шолохов дал Василию Макаровичу мудрый совет: «Не сиди в трех санях, пересаживайся в одни, веселее поедешь», и Шукшин склонялся к тому, чтобы оставить режиссуру с актерством и целиком посвятить себя литературе. Может, уехать в Сростки и с наслаждением погрузиться в любимое с детства занятие. В своем последнем интервью он твердо сказал: «Сейчас я думаю о коренном переустройстве своей жизни. Пора заняться серьезным делом. В кино я проиграл лет пятнадцать, лет пять гонялся за московской пропиской. Неустроенная жизнь мне мешала творить, я метался то туда, то сюда… И поэтому решаю: конец кино! Конец всему, что мешает мне писать»… А через несколько дней тело умершего Шукшина привезли в Москву, которой он никогда больше не покинул: мать хотела похоронить своего Васю на родине, но ее переубедили, и Шукшин лег неподалеку от могилы Чехова на Новодевичьем.
«Вася бы меня не оставил»
У Шукшина действуют не приемы — они простые и даже «мелодраматические», как говорили недоброжелатели, и Василий Макарович с ними порой соглашался. Причина того, что его фильмы и книги ничуть не утратили своего воздействия на нас, еще банальнее, чем мелодраматизм. Это душа, в смысле «куда вложена душа, там ее и найдете», старая уловка искусства, а работающая, потому что по-другому искусство воздействовать не может. Для Шукшина это оборачивалось постоянной саморастратой и растравлением себя, что, может, и способствует творчеству, но здоровье изнашивает. Георгий Бурков обмолвился о причине раннего ухода «Макарыча»: «Есть люди, которым стыдно жить, и они затрачивают гигантские усилия, чтобы преодолеть свой вселенский стыд».
— О смерти Васи я узнала в доме отдыха на Клязьме, — говорит Лариса Ивановна. — В столовой напротив меня за столиком сидел мужчина и читал газету, и на ее странице, обращенной ко мне, крупными буквами было написано, что 2 октября 1974 года умер Василий Шукшин. И мой Ваня умер незадолго до этого, в марте, я звонила Васе, он в больнице тогда лежал… Так и ушли оба друга в один год.
Она живет в заставленной, заваленной старыми вещами однокомнатной квартирке на городских задворках, которые срываются в заросшие бурьяном овраги. Район этот сохранил какую-то темную сторону прежнего города, знавшего Шукшина. Среди ее соседей много пьяниц и прочих подобных личностей. Одна такая «личность» на просьбу Ларисы Ивановны вызвать «скорую» просто ударила стоящую у порога пожилую женщину ногой в пах, и с переломом шейки бедра та год пролежала в больнице.
Она долго смотрит на меня и вдруг говорит:
— Если бы Вася был сейчас жив, он бы меня не оставил.
Эти слова меня потрясают.
На обратном пути от Самыкиной мне попадается странный парень, его пытаются затолкнуть в квартиру измученная женщина и несколько пенсионеров, из тех, кто был выселен сюда в сталинские времена из центра Москвы, который перестраивали. Одиноко волокущий тележку высокий худой старик смотрит на меня такими голубыми глазами, словно с той стороны его головы просвечивает небо… Шукшинские все персонажи. И живут в той реальности, в которой все мы стоим хотя бы одной ногой, потому что у нас жизнь человека, какой бы блестящей она порой ни казалась, — все равно хоть немного, но на задворках. «Вася бы меня не оставил…» Милая Лариса Ивановна, вы сама не понимаете, как правы! Вася никого бы не оставил: ни вас, ни меня, ни довольного, ни плачущего, ни сильного, ни слабого, ни цепляющегося за свою тележку голубоглазого старика, ни ту женщину с больным сыном. И даже на вашего дикого соседа посмотрел бы в конце концов печальным взглядом и придумал ему местечко, вроде той бани из рассказа, где он оказался бы человеком. Сорок пять лет прошло с тех пор, как не стало Шукшина, и после его ухода — зияющая дыра, потому что некому замолвить за нас слово так, как замолвил бы он.
И все мы — персонажи художника, которого нет.
Юра
«Большая душа»
Между молодым Юрием Богатыревым и им же в конце жизни — расстояние длиной с земной экватор, если тот, конечно, вытянуть, причем не в прямую линию, а извилистую. Но как случилось, что человек, поначалу радостно открытый миру, с годами впал в отчаяние?
…Иногда на него накатывала тяжелая, грозовая тоска, и тогда он набирал номер кого-нибудь из друзей. Разговаривали о чем угодно. Посреди диалога, сбивчивого, перемежавшегося слезами звонившего, тот мог спросить: «Можно я к тебе приду? Мне очень плохо». Вскоре появлялся, доставал принесенную бутылку, выпивал и плакал. Его выслушивали, жалели, но по большому счету там нечем было помочь. Он и сам это понимал и, наверное, не прожил бы и своих сорока двух лет, если бы не актерство и не талант художника, которые отвлекали от повседневной жизни.
Противостояние
Наталья Варлей, актриса:
«Впервые я увидела Юру вскоре после того, как в театральном училище им. Щукина были вывешены списки принятых. Он стоял среди толпы студентов, красивый, вальяжный, невероятно притягательный парень».
Богатырев мощно играл в студенческих этюдах и спектаклях, легко, несмотря на полноту, танцевал, а в перерывах между занятиями садился за рояль и начинал бацать Высоцкого, Галича, «Конфетки-бараночки», распевая сильным голосом и закручивая вокруг себя веселье.