Берег реки зарос дубравой и болотным ивняком, а дальше простиралась дремучая чаща, где селились орлы, в изобилии водились олени, рыси и медведи, а зимой хватало и волков, и лисиц. Над равнинными лесами и полями темнели горные леса Монтань Нуар, где царствовал дикий вепрь.
Молодость быстро оправляется от удара, и виконт Тренкавель пребывал в наилучшем расположении духа, обменивался со свитой легкомысленными анекдотами и слушал рассказы о прошлых подвигах. Он затеял со своими людьми горячий спор о превосходстве легавой над мастифом, потом разговор зашел о ценах на породистых сук, потом сплетничали о проигравшихся в кости…
Никто не вспоминал о цели путешествия и не думал о том, чем грозит неудача.
Шумное веселье в задних рядах заставило Бертрана Пеллетье оглянуться. Гильом дю Мас ехал бок о бок с Алзу де Приксаном и Тьерри Казаноном — шевалье, которые, так же как он, обучались в Каркассоне и были посвящены в рыцари в ту же Страстную Пятницу.
Перехватив неодобрительный взгляд старшего рыцаря, Гильом вздернул подбородок и ответил ему дерзким взглядом. Его хватило на минуту — потом молодой человек потупил глаза, словно признавая свое поражение, и отвернулся. Кровь у Пеллетье кипела, и сознание собственного бессилия не помогало ее остудить.
Час за часом они ехали по равнине. Разговоры затихли и вовсе сошли на нет, когда первое воодушевление сменилось задумчивостью.
Солнце стояло уже высоко. Хуже всех приходилось церковникам в их черных одеяниях. По лбу епископа ползли ручейки пота. Рыхлое лицо Жеана Конгоста приобрело неприятный рыжеватый оттенок. В бурой траве гудели пчелы, стрекотали кузнечики и цикады. Мошкара впивалась в ладони и запястья, мухи терзали лошадей, и те то и дело раздраженно взмахивали хвостами. Только когда солнце достигло высшей точки, виконт позволил свернуть с дороги для краткого отдыха. Расположились на поляне у спокойного ручья, где хватало травы для лошадей. Конюшие сняли седла и остудили коням шкуры, протерев их смоченными в воде пучками ивовых листьев. Порезы и укусы лечили листьями щавеля или настоем горчицы.
Шевалье поснимали дорожные доспехи и сапоги, смыли с лиц пот и пыль. Пару слуг отрядили к ближайшему крестьянскому хозяйству, и вскоре они вернулись, нагруженные хлебом и колбасами, белым козьим сыром, оливками и крепким местным вином.
Едва селяне прослышали о приезде виконта, как густой ручеек крестьян, стариков и молодых женщин, ткачей и виноделов, потянулся к их скромной стоянке под деревьями. Каждый нес дары для сеньера: корзины вишен и слив, гуся, солонину или рыбу.
Пеллетье забеспокоился. Они теряли драгоценное время. До того как ляжет вечерняя тень и придется искать ночлег, следовало бы проделать еще немалый путь. Однако Раймон Роже, достойный сын своих родителей, как и они, наслаждался общением с подданными и никого не желал обойти своим вниманием.
— Разве не ради них мы проглотили свою гордость и едем мириться с дядей? — негромко сказал он. — Ради того, чтобы защитить всех добрых и невинных, защитить все, что есть настоящего в нашей жизни, да? И, если придется, за них мы будем сражаться.
Подобно королям-воинам древности, виконт Тренкавель расположился в тени развесистого дуба. Он милостиво и величественно принимал дары своего народа, зная, что этот день станет историческим событием для жителей маленького селения.
Одной из последних к нему приблизилась миловидная смуглая девочка лет пяти-шести, с блестящими, как черничины, глазками. Она склонилась в реверансе и протянула сеньеру венок, сплетенный из диких орхидей, клевера и полевой жимолости. Ручонки у нее дрожали.
Склонившись к ребенку, Тренкавель достал из-за пояса льняной платок и протянул девчушке. Даже Пеллетье не удержался от улыбки, когда та робко взяла белый крахмальный квадратик материи тонкими пальчиками.
— И как же тебя зовут? — спросил виконт.
— Эрнестина, мессире, — прошептала девочка.
Тренкавель кивнул.
— Ну, madomaisèla Эрнестина, — сказал он, выдернув из гирлянды розовый цветок и приколов его к рубашке, — я буду носить его на счастье. Он станет напоминать мне о доброте жителей Пуйшерик.
Только после того, как последний гость покинул лагерь, Раймон Роже отстегнул свой меч и принялся за еду. Насытившись, мужчины и мальчики один за другим растягивались на мягкой траве. Головы у них гудели от вина и полуденного зноя.
Не знал покоя только Пеллетье. Видя, что виконт пока не нуждается в его услугах, он удалился в лес, чтобы поразмыслить в одиночестве.
По воде скользили водомерки, над ними парили, ныряя к ручью и снова взмывая верх, яркие стрекозы.
Едва деревья заслонили от него лагерь, Пеллетье присел на почерневший поваленный ствол и достал из кармана письмо Арифа. Он не читал, даже не развернул его, просто держал, зажав между большим и указательным пальцем, словно талисман.
Из головы не шла Элэйс. Мысли качались взад-вперед, подобно коромыслу весов. То он сожалел, что вообще доверился дочери. Но кому же и доверять, если не Элэйс? Мгновение спустя он уже жалел, что открыл ей так мало.
С божьей помощью, может, все будет хорошо. Если их прошение к графу Тулузскому будет принято благосклонно, они еще до конца месяца с триумфом вернутся в Каркассону, не пролив ни капли крови. А сам Пеллетье успеет отыскать в Безьере Симеона и узнает, кто та «сестра», о которой пишет Ариф.
Если судьба будет благосклонна.
Пеллетье вздохнул. Глаза его видели кругом мир и покой, а в воображении вставало другое. На месте старого, неизменного и устойчивого мира ему представлялся хаос и опустошение. Конец всему.
Пеллетье склонил голову. Он не мог поступить иначе, чем поступил. Если вернуться в Каркассону ему не суждено, то, по крайней мере, умирая, он будет знать, что совесть его чиста. Он как мог старался сохранить Троекнижие. Элэйс сделает то, что клялся исполнить он. Тайна не сгорит в аду сражения и не сгниет в какой-нибудь французской тюрьме.
Шум просыпающегося лагеря вернул Пеллетье к действительности. Пора двигаться дальше. До заката перед ними еще много часов пути.
Он возвратил в карман письмо Арифа и быстро зашагал к лагерю, сознавая, что такие минуты мира и покоя вряд ли повторятся в ближайшем будущем.
ГЛАВА 19
Очнувшись, Элэйс почувствовала, что лежит на льняных простынях. В ушах стоял однообразный тихий свист, напоминавший об осеннем ветре в ветвях деревьев. Тело казалось непривычно тяжелым, чужим. Ей снилось, что Эсклармонда склоняется над ней, кладет прохладную руку на лоб, отгоняя жар.