Читать интересную книгу День лисицы. От руки брата его - Норман Льюис

— Господи, да не хнычьте вы, — сказала она, — тошно на вас смотреть, когда вы так расхнычетесь.

— Не вижу причин, почему вы должны разделять мою печаль, — сказал Виланова. — Вы всегда ненавидели это место.

— Конечно, ненавидела. Да какая женщина могла его полюбить? Тут как в тюрьме. Но если вам нравится жить в убожестве, так это устраивает и меня. — Она быстро отвернулась, чтобы смахнуть слезу. — Я пришла сказать вам, что сегодня утром лисы загрызли еще двух ваших драгоценных кур.

— Душегубы! — закричал он, по привычке впадая в ярость. Но тут же утих. — Двух? — переспросил он удрученно.

— И породистого петушка — того, с мохнатыми ногами. Все, что от них осталось, я сложила в сарае — пригодится для приманки в капкан.

Виланова глядел в пространство; он слышал голос Марии, но смысл ее слов дошел до него не сразу.

— Лисы, — сказал он. — Да, конечно, лисы.

— Да, — подтвердила Мария, — лисы. Если так и дальше пойдет, они за неделю очистят весь птичник. Разрешите узнать, вы намерены в связи с этим что-нибудь предпринять или вы считаете, что, помимо своих дел, я должна исполнять и ваши?

— Что-то надо сделать, — сказал дон Федерико.

— Ну так делайте, чего же тянуть, — не отставала Мария. — Если бы вы меня раньше послушали, ничего бы не случилось. Любой человек скажет вам, что капканы надо ставить у лисьих нор, а не в курятнике. Чего им возиться с дохлятиной, когда кругом полно живых кур?

— Значит, сразу и поставить?

— А почему бы и нет? А то ведь отложите и опять забудете. — Мария быстро переглянулась с доктором. — Я посижу с доктором Росасом.

Дон Федерико поднялся с места.

— Все бы вам меня пилить, — сказал он.

— Если я уйду, не дождавшись вас… — заговорил Росас.

Виланова обернулся.

— Да, разумеется. Вы еще здесь? — Он что-то вспомнил. — Между прочим, Росас, никаких переговоров с Валсом за моей спиной. Ни в коем случае!

Глава XXVI

Дон Федерико отправился в сарай, нашел там подобранные Марией окровавленные останки петушка и бросил их в мешок. Лисьи норы находились в некотором отдалении от дома, они были прорыты у подножия осыпающегося утеса из песчаника, размыв который море образовало неширокий залив.

Он пошел по узкой тропинке, вьющейся среди кустов ежевики и горьких, пахучих трав, с каждым годом все ближе подступавших к дому, прошел шагов сто и остановился. Внизу сквозь узорчатые листья поблескивала морская гладь. Его внимание привлекли два турмана из его стаи, которые одновременно взмывали и падали, словно связанные веревочкой, и трепетали крыльями, будто старались отполировать кусочек неба.

У дона Федерико возникло чувство, будто что-то должно произойти, и действительно, пока он рассеянно наблюдал за птицами, откуда-то из небесной глубины появился вдруг парящий сокол, и в следующее мгновение один из голубей исчез — только перышко, кружась, полетело на землю. Непостижимо, подумал Виланова. Вредители на дубах, лисы, а теперь еще и сокол. Можно было подумать, что животный мир с присущим ему нюхом на чужую беду почуял его близкий конец и пожиратели беззащитной плоти поспешили, дабы не упустить свою добычу. Он забросил свой мешок в кусты. К чему все это? Раз уж они так спешат разделить добычу, он им мешать не станет.

«Вот так и кончается всякий род, — размышлял дон Федерико. — Никчемные, прахом рассыпающиеся останки. Ну что ж, да будет так! Раз наш род пришел в упадок, значит, лучшего мы не заслужили. Испокон веков считали себя аристократами, а на деле ничем не отличались от крестьян, которые умудрялись из века в век жить на одном месте, не оставив после себя ничего, кроме груды черепков, закатившихся куда-то монет, собачьих костей да рассыпающегося праха тайно рожденных младенцев, упрятанных под полом. Отныне мы станем называться крестьянами — людьми, которые не живут, а прозябают. Мой сын станет крестьянином, а сын Валса попробует, каково это — быть аристократом. Желаю ему успеха.

В нашей родословной есть только один человек, оставивший после себя след», — вспоминал Виланова, и мысли его обратились к далекому предку, который однажды, весенним днем 1560 года, нашел свой конец в открытом поле, за стенами Севильи, где устраивали лошадиные ярмарки и сжигали еретиков. О человеке этом было мало что известно, кроме обстоятельств его смерти. Его казнили, потому что он придерживался взглядов, чуточку отличавшихся от общепринятых, и не пожелал от них отречься.

Во время мрачной и торжественной церемонии казни предок Вилановы держался с таким благородным достоинством, что о нем сложили легенду. Молча, с улыбкой покинул этот человек мир жалких посредственностей и навеки занял место главы рода. Своих потомков он безнадежно затмил — они тоже осторожно протестовали, лавировали, выжидали, но то, что у него получалось с блеском, они делали вяло, только в силу семейной традиции. И сейчас, в горькую минуту прозрения, Виланова понял, что его собственный протест против неугодного ему порядка мало чем отличался от ворчания капризного старика. Этот протест уже давно воспринимают просто как чудачество, которое кое-кому, например Росасу, кажется даже милым.

Ноги сами собой несли дона Федерико вперед по неровной тропинке, исхоженной им тысячи раз. В какой-то момент он почувствовал, что стоит на месте, и, вернувшись к действительности, заметил, что дошел до большого удобного валуна, на котором, гуляя в этих местах, имел обыкновение отдыхать. Дон Федерико не без удивления увидел, что на этот раз место его уже кем-то занято. При его приближении лежавший плашмя на плоском камне человек с трудом приподнялся и сел. Виланова увидал землистое, невероятно осунувшееся лицо, на ресницах и в уголках рта запеклась кровь. Потом он с удивлением отметил, что одежда человека совершенно мокра и облипает его костлявое тело. Когда человек попытался встать, в швах его башмаков, булькая, выступила вода, и ноздреватая поверхность камня начала впитывать оставленный им мокрый продолговатый след.

Человек, казалось, был ошеломлен и не желал верить, что это происходит с ним, — такое выражение Виланова уже однажды видел у осужденного на смерть, которого вели на казнь.

Чрезвычайность момента заворожила дона Федерико. Ему почудилось, что он участвует в сцене из апокалипсиса, где льву полагается возлежать рядом с ягненком.

— Je suppose, — спокойно сказал он, — que vous êtes le bandit?[7]

У полузахлебнувшегося Молины голова тоже работала плохо, и дон Федерико показался ему посланцем с того света, чуждого земным страстям.

— Я политический преступник, — сказал он по-испански. — Меня ловит полиция. — Он поднялся на ноги, и ручейки морской воды, чуть окрашенные кровью, потекли по тыльной стороне его рук.

— Вы ранены? — спросил дон Федерико.

— Я принял яд и бросился в воду. Но яд не подействовал.

— А может, еще слишком рано? — с машинальной заботливостью осведомился дон Федерико.

Молина прикинул, давно ли у него стала проходить тошнота, и покачала головой.

— Яд этот если действует, то мгновенно. Меня начало рвать в воде, и, наверное, я его выплюнул.

Он рыгнул, и рот его наполнила соленая жидкость. Молину всего передернуло; оправившись, он сказал до нелепости торжественно:

— Я должен немедленно лишить себя жизни.

От яда и морской воды он опьянел не меньше, чем от полбутылки коньяка.

— Почему немедленно? — осведомился дон Федерико.

— Потому что мне не убежать. Они кругом. Люди и собаки, надежды на спасение нет.

— А вам не приходило в голову, что они могут всего лишь убить вас, и ничего больше? И если даже случится худшее, они, по всей вероятности, сумеют сделать это лучше, чем вы сами.

Молина, пошатываясь, встал и сказал с неожиданной горячностью:

— В этом деле замешано слишком много людей. Если они схватят меня, всем остальным тоже крышка.

— Понимаю, — сказал Виланова, — вы хотите сказать, что не сможете выдержать пыток.

— Вопрос не в этом, — пояснил Молина, — можете вы или нет, теперь это не имеет значения. Они сейчас работают научно. Для них вы помешанный. Вот вас и лечат электрошоком, а в крайнем случае производят операцию мозга. И результаты отличные. Зачем же пачкать руки допотопными пытками?

— Раз так, должен признать, что у вас действительно нет выбора…

Не успел дон Федерико закончить фразу, как оба они услыхали донесшийся издалека и сразу оборвавшийся собачий лай и тут же, когда смолк на мгновение шум прибоя, совсем с другой стороны, снизу, долетели голоса, близкие и отчетливые. Молина вздрогнул и отвернулся.

— Вы можете идти? — спросил дон Федерико и взял Молину под руку. — Мне кажется, к берегу подходит лодка.

Поднимаясь бок о бок с Молиной по тропинке и поддерживая его, дон Федерико сам с трудом удерживался на ногах.