Читать интересную книгу Полёт:Воспоминания. - Леонид Механиков

Шли обычные полёты. Курсанты уже самостоятельно в одиночку ходили по маршрутам - дело подходило к боевому применению, которое венчало программу обучения в училище.

Всё было, как всегда, но только до тех пор, пока динамик, расположенный на старте не закричал: «Я трлицдать трлетий, я трлидцать трлетий, прлием, прлием, прлием, прлием, о боже, что я говорлю!» Тридцать третий - это был курсант из третьей группы, нормально летавший, но слегка картавивший - вместо звука «Р» он выговаривал «РЛ».

В нормальных условиях он всегда контролировал себя, он очень боялся, что из-за этого дефекта его спишут с лётной работы. Здесь же его недостаток прозвучал во всю свою мощь.

При потере ориентировки лётчику положено было запрашивать не «прибой», а «полюс» - сигнал потери ориентировки. В этом случае все экипажи в воздухе прекращали работу на передачу, всё внимание уделялось терпящему бедствие.

Признаться в потере ориентировки - это равносильно признанию в своей лётной несостоятельности, почти то же, что в трусости... За все годы лётной работы и последующие годы руководства полётами я ни разу так и не услыхал сигнала «полюс».

Ну, а пока что - особый случай. Видно, «блуданул» так, что запаниковал. Не хватало ещё лётного происшествия.

Весь аэродром поднялся на ноги. Два инструктора кинулись к самолётам, и тут же два пара взлетела и пошла по обратному пеленгу. Курсанта просили только об одном - запрашивать постоянно «прибой». Перехватили его на границе района полётов: ещё немного и он пропал бы со связи.

Стали слева и справа возле курсанта и, как говорится, «под ручки» привели его домой. Двигатель на самолёте курсанта остановился после приземления из-за полной выработки топлива, - даже на заруливание горючего не осталось. Видно в рубашке родился: десятком секунд раньше - и упал бы до полосы. Долго потом вспоминался этот случай на всех разборах, но училище курсант всё-таки закончил.

Был и у меня случай, хоть и кратковременной, но всё-таки потери ориентировки - это было уже в строевой части, после выполнения перехвата реальной цели за облаками - тогда я увлёкся погоней за целью настолько, что вышел из зоны действия средств навигации и связи. Полёт происходил вне видимости земли. Потом облачность вдруг закончилась, и я увидел под собой крутой обрывистый берег, напоминающий по конфигурации северную часть японского острова Хоккайдо и идущую, как показалось, ко мне пару «сейбров» F86, стоящих на вооружении Японии. Компас показывал курс 210 градусов - по идее это должно было быть побережье южной части Татарского пролива, но у меня твёрдо отложилось в памяти, что при наведении мне всё время давались южные курсы в сторону Японии, гирокомпас иногда подвирал, и я его показаниям не поверил. Единственное, что я ещё успел сделать правильно до наступления паники - это развернуться по солнцу в сторону своего аэродрома - на север. Это меня и спасло. Когда я посмотрел на остаток горючего - меня вдруг охватил ужас.

Дальше всё пошло как по нотам: я летел неизвестно куда, приборы все, как мне казалось, отказали, и я даже не знал, куда я попаду в случае катапультирования - в дебри тайги или на воду, прямо в зубы акуле.

Первым желанием было снизиться под облака, снова закрывшие подо мной землю, чтобы посмотреть, где я нахожусь. На этом часто и попадались, ибо внизу расход горючего увеличивается существенно. Если бы я это сделал, то, наверное, не писал бы этих строк.

Вторым моим желанием было увеличить скорость, чтобы скорее прилететь.

Буквально усилием воли заставил себя установить режим наибольшей продолжительности, вывести самолёт в горизонтальный полёт, пройти минимум минуту и только тогда нажать кнопку согласования гирокомпаса, - прежние и новые показания прибора почти совпали, значит, показания и раньше были верные, значит, я под собой увидел не Японию, а наш материк, скорее всего Приморье. Пока я занимался этими манипуляциями - самолёт снова вошёл в зону действия приводной радиостанции, и «золотая стрелка» (так мы звали стрелку АРК - автоматического радиополукомпаса) показала направление на аэродром.

Паника закончилась.

Дальше было всё просто: появилась радиосвязь, мне обеспечили внеочередную посадку по запасу горючего, и я благополучно приземлился на своём аэродроме.

Этот случай я рассказал для того, чтобы показать тебе, читатель, что творится с лётчиком при потере ориентировки. Потеря ориентировки - это в первую очередь испытание крепости нервов пилота, а потом уже всё остальное. Здесь достаточно чуть потерять самоконтроль - и обученный лётчик в полном здравии, на исправном самолёте уходит в мир иной или, в лучшем случае, гробит самолёт.

* * *

Я не буду здесь подробно рассказывать о своём первом самостоятельном полёте на боевом реактивном самолёте - он прошёл как-то буднично, без каких-то острых ощущений.

Просто слетал, и всё.

Наверное, потому, что был хорошо подготовлен, обучен. Во всяком случае, первый полёт на учебном реактивном самолёте с инструктором сзади произвёл на меня гораздо большее впечатление, потому, наверное, и запомнился так остро. Затем было жаркое лето на аэродроме Зерноград в Сальских степях, где мы все хорошо «влетались» и довольно дружно закончили курс обучения.

Теперь мы уже лётчики.

Осталось только вручить нам дипломы с золотыми лейтенантскими погонами.

Вот тут и произошла заминка. В погоне за планом мы понятия не имели о том, что творилось в училище. А дела, по-видимому, там были неважные, потому что после окончания курса и сдачи госэкзаменов (это было в сентябре) мы никуда не уехали, а продолжали жить на аэродроме в палатках.

Ходили в караулы, в остальное время просто валяли дурака. Прошёл октябрь, наступил ноябрь. Мы продолжали жить в палатках.

Холода стояли крепкие, палатки не отапливались. Никто ничего нам не мог сказать, что с нами будет дальше. Мы застряли между небом и землёй.

Дисциплина упала, курсанты стали неуправляемые. Невозможно было даже просто поднять людей утром - не хватало воли вылезти из-под одеял, горой наваленных на тебя (нам их привезли по несколько комплектов).

Поднять людей мог только старшина: у него был единственный на весь лагерь патефон с единственной же, запомнившейся мне на всю жизнь, пластинкой: русская народная песня «Отдавали молоду». Старшина долго ходил по палаткам и упрашивал курсантов подняться на завтрак - говорить о зарядке, туалете - было бесполезно: умыться среди чёрной пыли, которую морозный ветер задувал буквально в каждую щёлку так, что эта пыль скрипела на зубах... Да и чем умыться - льдом? Кто-то попробовал поставить в палатку буржуйку, - палатка сгорела так быстро, что люди едва успели выскочить. Курсанты ходили грязные, небритые, злые. В такой обстановке достаточно было искры. И, тем не менее, старшина умудрялся нас по утрам поднимать. Видя, что все его попытки поднять людей бесполезны, он прибегал к последнему, самому эффективному средству: заводил в своей палатке патефон и ставил ту чёртову пластинку. В морозном воздухе разносились жалостливые бабьи голоса: «Отдавали молоду-у-у на чужую сторону-у-у, о-ой, ка-а-а-лина-а, о-ой, ма-а-а-лина...» Замызганная пластинка хрипела и трещала, но бабьи голоса долетали даже до крайних палаток нашего забытого богом лагеря. Лагерь начинал оживать. Из палаток слышался ропот, потом мат, обращения к старшине сначала уставные, потом уже и с нарушением устава, потом крики и вопли смысл которых один - немедленно выключить патефон. Патефон продолжал упорно жаловаться на тяжёлую долю отданной на чужую сторону молодухи, и после второго куплета почти всё население лагеря в ярости выскакивало из палаток с явным намерением разнести в щепки патефон. Однако на пороге старшинской палатки, где астматично хрипел патефон, стоял сам старшина. Переступить устав курсанты пока что ещё не могли.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});