Залы для досуга оказались просторными и всем своим видом располагали к творчеству: светлые персиковые стены, удобные столы с мягкими креслами, диваны вдоль стен, стеллажи с книгами, новенькие наборы кистей, красок, пазлов и прочей ерунды. Все было по высшему классу. Если Вовка упек сюда свою жену насильно, то хотя бы на обслуживании не поскупился. Клиника явно была мажористая.
Настю я едва узнал, для уверенности даже считал ее профиль. Она сидела у окна, глядя далеко вдаль, и казалось, ничто происходящее ее не волнует. Да и волновать тут особо было нечему: почти пустой зал, тихая ненавязчивая мелодия, шумное сопение седого лохматого деда, который недружелюбно на меня косился, раскладывая на столе пазл с лошадью.
Я подошел к Насте со спины и на мгновение замешкался. Нужно было понять, с чего начать диалог. И сделать этот нужно было так, чтобы она не подняла шум. Начнет кричать она — дед наверняка завопит с ней вместе, а возможно, еще и костылем, прислоненным к столу, меня огреет.
Я прокашлялся, чтобы привлечь ее внимание, но она не отреагировала. Продолжила сидеть, глядя в окно.
— Настя? — позвал я, но реакции не последовало.
Состояние: грусть, обида.
Я даже не пытался ее сканировать. Информация всплыла сама собой, будто мой внутренний Джарвис понял, что мне нужно, и начал действовать самостоятельно. А может, я настолько сросся со своим интерфейсом, что мы стали неразделимы.
— Настя? — позвал я опять и сел рядом. Длинная софа вдоль окна вместила бы еще несколько человек, но я был рад, что в комнате кроме нас троих никого больше не было. Да и дед уже потерял ко мне интерес и сосредоточился на лошади, так что помешать нам было некому.
— Привет, — поздоровался я, и она, наконец, заметила меня. И даже, как мне показалось, вздрогнула. Видимо, была слишком далеко отсюда, где–то в своих мыслях.
— Я друг, — произнес как можно мягче и придвинулся ближе. Она не отстранилась (хороший знак!), но и настороженность с лица не исчезла. — Я хочу тебе помочь. Ты же не должна здесь находиться, правда?
Она сжала край кофты, в которую куталась.
Я вытащил из кармана фотографию, нагло прикарманенную из Вовкиной квартиры. Протянул ей. Она осторожно взяла и, поняв, что это фото с их свадьбы, задрожала. Сунула ее мне назад и замотала головой, махнула рукой в сторону выхода.
— Настя, я хочу помочь, — опять произнес я, — не волнуйся и не прогоняй меня. Мне нужно во всем разобраться.
Она хмыкнула, отвернулась к окну, уставилась вдаль, но, по крайней мере, перестала меня гнать. Я решил не давить. Она сидела тут такая беспомощная и беззащитная, без макияжа, со спутанными волосами. Совсем не такая, как на тех редких фото, что попадались в сети. На лице появилось больше морщин, в глазах — больше тоски. Единственное, что осталось как прежде — ее рассудок все еще был при ней. На всякий случай, я опять влез в ее профиль — опустошенная шкала кредитов при этом не тратилась, а продолжала потихоньку наполняться. Я знал, что не смогу сделать ничего особенного, не смогу заставить Настю все мне рассказать, не смогу подавить волю, если она взбунтуется. Я был «пуст», и она, кажется тоже, только совсем в другом, более безнадежном смысле. Она как будто потухла.
И почему–то не разговаривала.
Никаких признаков психических расстройств не наблюдалось ни во внешнем виде, ни в ее профиле. Но тогда почему она молчит? Она же не немая.
Вдруг Настя повернулась и выхватила фото, которое я так и держал в руках. Посмотрела на меня, потом со злостью ткнула пальцем в изображение своего мужа. Губы искривились, раздалось что–то вроде мычания. Затем она разорвала фото на части и бросила в воздух с такой ненавистью, что я почти физически ощутил волну гнева на своей коже.
Вы перехватили чужое воспоминание.
Отлично! Вот и первое воспоминание из новоприобретенной способности. Интересно, как это работает? Ответ не заставил себя долго ждать.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Лицо Насти раздвоилось, и я увидел, как она начала подниматься с кресла. Одна ее копия осталась сидеть у окна на диване, вторая — уже стояла. Новая Настя поправила юбку и сделала несколько уверенных быстрых шагов.
Я переводил взгляд с одной Насти на другую и не мог понять, что происходит. Как будто кто–то включил голограмму. Я сидел и смотрел, как все вокруг меняется и двоится: появился ряд прозрачных стен, которые в мгновение ока покрывались светлыми обоями в мелкий цветочек, из ниоткуда возникали кресла, столы, в углу появился торшер, причем очень знакомый.
Новая Настя, в юбке и на шпильках стояла теперь ко мне спиной, но я загривком чувствовал, что она тоже злиться, как и ее копия, сидящая рядом со мной. Когда к ней, также из ниоткуда, как в случае с мебелью, материализовался призрак, проходя сквозь больничный журнальный столик. Стало ясно, что я вижу Вовку, и все это — когда–то произошло в их квартире.
«Ты их убил! — глухо крикнула Настя в моей голове, будто откуда–то издалека, как через толщу воды. — Ты убил их! Я все знаю!»
Она бросилась на призрака-Вовку, но тот легко увернулся. Затем так же легко перехватил ее руки, развернул к себе и вышел на удушающий.
Я инстинктивно дернулся вперед, хоть и понимал, что это всего лишь иллюзия, что он ее не задушит, ведь она на самом деле сидит сейчас рядом со мной. Но инстинкт есть инстинкт…
«Ты бредишь, — прошипел Вовка ей в ухо. — Тебе нужна помощь».
Его голос звучал также глухо, но при этом словно с издевкой, будто Вовка был шулером, который только что ловко вытащил козырь из рукава с полной уверенностью, что это сойдет ему с рук.
Вовка прошипел что–то еще, но я не расслышал. Настя в его руках начала дергаться и вырываться, но поняв, что ничего не выйдет, захныкала как ребенок. Беспомощно и бессильно.
От этого желание вскочить с места и дать Вовке по роже только усилилось. Я сам не заметил, как сжались кулаки, но сразу почувствовал, как Настя (не та, что в видении, а сидящая рядом), дернула меня за рукав. Я не успел перевести на нее взгляд, как все исчезло. Никакой двойственности, все вернулось в нормальный вид.
И до меня вдруг дошло: я сижу в психиатрической клинике, с перекошенной от злости рожей, и пялюсь в одну точку — туда, куда только что веером было выброшено разорванное фото, которое сейчас обрывками валяется на полу.
Наверное, из нас троих в этой комнате, только я сейчас выглядел сумасшедшим.
Дед, собиравший изображение лошади, ехидно усмехнулся, вертя в пальцах кусочек пазла. «Да–да, ты такой же чокнутый, как и все тут» говорили его глаза.
Настя опять дернула меня за руку, в этот раз, разворачивая к себе и ловя мой взгляд.
— Это он сделал с тобой? — спросил я тихо, словно говорил с хрупкой птичкой, сидящей на ветке. — Из–за него ты не говоришь? Из–за него попала сюда?
Настя отрывисто кивнула.
— Он… — меня вдруг осенило, — он может больше, чем остальные люди?
Она недоверчиво прищурилась, пытаясь понять, стоит ли отвечать. Понурилась, начала неуверенным привычным движением тереть безымянный палец без кольца.
— Он умеет делать что–то, что другие не могут, да? — уцепился я за догадку, боясь, что Настя замкнется.
Она кивнула, не поднимая взгляда.
Не знаю, почему я это спросил. Не знаю, как такое пришло мне на ум, но когда я увидел ухмыляющегося Вовку, все как будто встало на свои места. Его взгляд, ее страх, вибрации в воздухе. Я просто понял, что он такой же. Не знаю, почему не заметил этого раньше, когда мы были лицом к лицу.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Он… — я хотел спросить, но слова давались тяжело, как будто ее немота перекинулась на меня. Пришлось себя пересилить, чтобы вопрос все–таки прозвучал: — Это он виноват в том, что случилось с твоими родителями?
Она вдруг вскинула голову, убрала пряди с лица и покивала, спокойно и размеренно, как будто тоже пережевывала эту мысль вместе со мной.