Светку не забрали, потому что она умерла, а все мертвые должны быть с мертвыми, им нет места среди живых. И все-таки раньше Александра представляла себе смерть как-то не так.
Не такой неотвратимой. Не такой… безвозвратной. Не такой… одинокой.
Резкий звук вывел ее из задумчивости. Звук произвел тихий «ботаник» Федор Петрович, уронивший на стеклянный стол сахарные щипчики. Сахар в галерее признавали только кусковой, и класть его в чашку следовало только особыми серебряными щипчиками. Федор Петрович в силу природной неловкости все никак не мог научиться ими пользоваться. Все ронял, рассыпал, промахивался мимо чашки. Вот кто был на самом деле решительно не приспособлен к быту!
– Простите, – пробормотал Федор Петрович и неровно покраснел – ушами и шеей. Щеки остались бледными, с зеленцой и отливом в коричневое. – Простите великодушно, Александрии!
Александра улыбнулась ему доброй улыбкой, кинулась помогать с рассыпанным по столу сахаром, смахнула локтем свою чашку – умышленно. Чашка опрокинулась, – опять грохот и звон, – покатилась, из нее полилось на ковер и брючки Федора Петровича.
– Ах, какая я неловкая! Господи, да что со мной такое!
– Мы с вами удивительно подходим друг другу, – пробормотал Федор Петрович, кажется, едва удерживаясь от того, чтобы не начать промокать стол собственным бордовым галстуком. Глаз он не поднимал. – Не предназначены для этой жизни.
Александра оценивающе посмотрела на него.
А что, если… Нет, скорее всего это невозможно.
И все-таки… Если на этот раз пригласить в компаньоны этого самого?! Обвести его вокруг пальца ничего не стоит. Не посвящать ни в какие подробности, просто… все сделать его руками, а собственно, только для этого Александре и нужен был компаньон. И побыстрее, чтобы ни мать, ни Фиона не опередили ее!
Александра оторвала от рулона длинный свиток толстых и мягких салфеток, уронила подставку, которая тут же закатилась под шкаф. Федор Петрович ринулся ползти за подставкой, а Александра оценила вид сзади – мосластая задница, розовая рубаха вылезла из-за пояса брючат, штанины подтянуты, носки, разумеется, бумазейные, зеленые, и между носками и брючатами бледная волосатость.
Фу, гадость какая!.. Интересно, он женат или нет?
Вот так по ночам осязать эту хлипкую волосатость рядом с собой, с ума сойдешь от отвращения и брезгливости!..
Федор Петрович вильнул задом, продвигаясь глубже под шкаф, очевидно, подставка далеко закатилась, прижался щекой к светлой дверце, приналег – и добыл!
– Вот, – и он робко и осторожно вернул подставку на стеклянный стол. Поднялся и конфузливо отряхнул колени. – Извините, что я в такой… непрезентабельной позе…
Александра засмеялась, очень стараясь, чтобы это был добрый и хороший смех веселой девчонки.
– Спасибо вам, Федя. Вы очень ловкий.
– Вы слишком… добры, Александрин.
Да, пожалуй, он подойдет. Пожалуй, именно он.
– Давайте вечером пойдем пить кофе, – выпалила она ему в лицо, сложила руки на коленях и посмотрела очень правдиво.
Лицо Федора Петровича выразило несказанное изумление, и что-то мелькнуло в его глазах, странное, настораживающее.
Скорее всего ей показалось, решила Александра. Что такого настораживающего могло быть в водянистых глазах Федора Петровича Малютина!
– Да, но я… – забормотал Федор Петрович, – я как-то… Я не готов, и потом вы ведь…
– Что?
– Вы ведь… от доброты, а вовсе не потому, что вам хочется выпить со мной кофе…
Александра развеселилась.
Надо же, как странно! Каким бы ничтожным насекомым он ни был, а что-то такое воображает, придумывает, мечтает, чтобы она «его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним»!
– Мне не с кем поговорить, – призналась она печально, и Федор Петрович взглянул на нее диким взором. – Вы мне кажетесь идеальным вместилищем для душевных излияний.
Эти самые «излияния» тоже были не просто так, а из какого-то романа, который она читала когда-то, но теперь позабыла.
– Я совсем одна, – продолжала она, так как Федор Петрович все молчал, очевидно, пораженный в самое сердце, – и все считают меня дурочкой, хотя на самом деле я просто… ну, просто неловкая. Меня и на работе терпят только из милости и потому что мама так давно дружит с Фионой Ксаверьевной!
Ее мама никогда не «дружила» с Фионой Ксаверьевной, но Александра время от времени считала необходимым напоминать прочим сотрудникам, что она здесь не просто так, а в силу особой близости и покровительства хозяйки.
– Вам хорошо, Федор, вы такой специалист! Вы даже диссертацию защитили, а я ведь никто, совсем никто, – и она всхлипнула, с удовольствием чувствуя, что глаза налились слезами. У нее это получалось отлично – она всегда искренне верила в то, что говорит в данную секунду. – Вот я в каталогах совсем запуталась, и тема у меня как раз такая, которая мне не нравится, – авангард. А я ничего не понимаю в этом самом авангарде! И вовсе он меня не интересует!
Федор Петрович, уже вполне готовый заплакать вместе с ней, подал ей рулон с салфетками.
Гадкая подставка – будь она неладна! – выскочила из неловких пальчиков Александры, упала, покатилась и опять оказалась под шкафом. Оба проводили ее глазами.
– Ну вот, – дрожащими губами выговорила Александра. – Видите, что я наделала!
– Это все из-за меня! – окончательно и бесповоротно расстроился Федор Петрович. – Простите, простите! Разумеется, разумеется… Если вы не умрете от скуки в моем обществе и не станете меня потом проклинать, я с удовольствием пойду с вами, куда вы только… Хоть кофе… Хотя вообще-то я кофе не очень, потому что у меня давление… того… Повышенное давление у меня…
Он бормотал. Она внимала.
Он отводил глаза. Она, пригнувшись к коленям, смотрела простодушно.
Он уже был готов практически на все. Она прикидывала, насколько он может быть полезен.
К тому времени, когда бормотание утихло, новый план был готов.
Все решено. Она не станет говорить матери, и привлекать Фиону тоже не станет. В этой партии Федор Петрович Малютин будет главной фигурой.
Конь ходит только буквой Г.
Утром Морг позвонил по условленному телефону и сказал условленную фразу:
– Дорогая, я сделал все, как ты просила. Но тебе зачем-то понадобилась срочность, а это нехорошо!
– Что значит – нехорошо? – помедлив, спросил женский голос в трубке.
– Придется все повторить.
– Когда? – нетерпеливо спросил голос, и Морг усмехнулся, рассматривая себя в зеркале. Бриться он не любил, бритва раздражала кожу, а приходилось каждый день – положение обязывало!
Держа трубку возле уха, он провел по щеке, натянул и отпустил кожу. Как и все люди, Морг был падок на рекламу и теперь с тоской думал о том, что давно следовало бы купить бритвенный станок с тройными лезвиями.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});