сделал?»
Ганс: «Он принес Ханну сюда. В клюве. Папа, это тот аист из Шенбрунна, который укусил зонтик». (Воспоминание о происшествии в Шенбрунне.)
Я: «Ты видел, как аист принес Ханну?»
Ганс: «Нет, я тогда еще спал. А по утрам аисты детей не приносят – ни девочек, мальчиков».
Я: «Почему?»
Ганс: «Просто не могут. Не могут, и все. Знаешь почему? Чтобы люди их не заметили. Вот и выходит: бац – и утром у тебя девочка»[171].
Я: «Но, я так понимаю, тебе было интересно узнать, как аист приносит детей?»
Ганс: «Да, очень!»
Я: «А как выглядела Ханна, когда ее принесли?»
Ганс (неискренно): «Беленькая и миленькая, такая красивая».
Я: «Когда ты увидел ее впервые, она тебе не понравилась?»
Ганс: «Наоборот, очень понравилась!»
Я: «Ты изумился тому, какая она крохотная?»
Ганс: «Ну да».
Я: «Насколько маленькая?»
Ганс: «Как птенец аист».
Я: «А еще как что? Может, как ка-ка?»
Ганс: «Нет, ка-ка намного больше… Самую чуточку меньше Ханны».
Я уже говорил отцу мальчика, что будет возможно проследить фобию Ганса до мыслей и желаний, связанных с рождением сестры. Но я не потрудился обратить его внимание на то обстоятельство, что согласно теории инфантильной сексуальности младенец – это «ка-ка», что Гансу неизбежно предстоит пройти через «экскрементальный» комплекс. Вследствие этого моего упущения лечение временно задержалось. Но теперь, после сделанного разъяснения, отец мальчика попытался вновь расспросить Ганса по этому важному поводу.
* * *
«На следующий день я попросил Ганса поведать еще раз вчерашнюю историю. Он начал рассказывать: «Ханна ездила в Гмунден в большой коробке, мама была в купе, а Ханна в ящике, в товарном поезде. Когда приехали в Гмунден, мы с мамой вынули Ханну из ящика и посадили на лошадь. Кучер сидел впереди, а Ханна взяла старый кнут (которым Ганс играл в прошлом году); она стегала лошадь и все кричала «Эгей!», и было очень весело, а кучер тоже стегал лошадь. (Кучер вовсе не стегал, потому что кнут был у Ханны.) Кучер держал вожжи, и Ханна держала вожжи. (Со станции до дома мы обыкновенно добирались в экипаже, так что Ганс старался примирить фантазию с действительностью.) В Гмундене мы сняли Ханну с лошади, и она сама пошла по лестнице». (В прошлом году в Гмундене Ханне было всего восемь месяцев. Годом же ранее – а фантазия Ганса, по всей видимости, обращена именно к этому периоду – моя жена ко времени приезда в Гмунден находилась на пятом месяце беременности.)
Я: «В прошлом году Ханна уже была?»
Ганс: «В прошлом году она ездила в экипаже, но годом ранее, когда она уже жила с нами…»
Я: «Ханна уже жила с нами?»
Ганс: «Ну да, ты ведь катал меня на лодке, и Ханна тебе помогала».
Я: «Это было не в прошлом году, и Ханны еще не было на свете».
Ганс: «Нет, она уже была. Когда ехала в ящике, она уже умела ходить и говорить свое имя». (На самом деле она научилась этому лишь четыре месяца назад.)
Я: «Нет, ее с нами не было».
Ганс: «С нами – нет, она жила у аиста».
Я: «Сколько же лет Ханне?»
Ганс: «Осенью ей будет два года. Ты и сам знаешь, что Ханна давно живет?»
Я: «Когда же она попала к аисту в ящик?»
Ганс: «Давным-давно, еще до того, как ездила в коробке. Очень-очень давно».
Я: «А когда Ханна научилась ходить? В Гмундене она ведь еще не умела ходить».
Ганс: «В прошлом году – нет, зато раньше умела».
Я: «Но Ханна всего однажды была в Гмундене».
Ганс: «Нет, она была там два раза, точно, два. Я очень хорошо помню. Спроси маму, она тебе подтвердит».
Я: «По-моему, ты ошибаешься».
Ганс: «Да нет же, так и было. В первый раз в Гмундене она могла ходить и ездить верхом, а во второй ее нужно было нести… Хотя нет, ездила верхом она позже, а в прошлом году ее приходилось носить».
Я: «Она же только недавно научилась ходить, а в Гмундене еще не умела».
Ганс: «Ты запиши себе, папа, что я очень хорошо помню. Почему ты смеешься?»
Я: «Ты плутишка, ты ведь отлично знаешь, что Ханна была в Гмундене всего однажды».
Ганс: «Нет, не так! В первый раз она ездила верхом на лошадке… а во второй раз…» (По-видимому, он начал терять уверенность.)
Я: «Может, лошадка – это мама?»
Ганс: «Нет, я про настоящую лошадку в упряжке».
Я: «Мы всегда ездили на паре».
Ганс: «Значит, за нею приезжал извозчик».
Я: «А что Ханна ела, когда сидела в ящике?»
Ганс: «Ей дали бутерброд, селедку и редиску. (Так мы обычно ужинали в Гмундене.) По дороге она намазала себе бутерброд и ела пятьдесят раз».
Я: «Но не кричала?»
Ганс: «Нет».
Я: «А чем она занималась?»
Ганс: «Сидела внутри и не шумела.
Я: «Даже не стучала?»
Ганс: «Нет, она все время ела и ни разу даже не пошевелилась. Она выпила два больших кувшина кофе – до утра ничего не осталось, а весь мусор оставила в ящике, листья от редиски и ножик. Все прибрала, как заяц, и в одну минуту слопала. Нет, я шучу. На самом деле мы с Ханной ехали в ящике вдвоем, я проспал всю ночь. (Два года назад мы и вправду поехали в Гмунден ночью.) Мама ехала в купе; мы все время ели в вагоне, было очень весело… Она вовсе не ездила верхом на лошадке. (Ганс явно засомневался после моих слов о парном экипаже.) Она сидела в повозке. Да, вот так, мы с нею были только вдвоем, мама ускакала верхом на лошади, а Каролина (наша прошлогодняя прислуга) ехала на другой… Папа, не слушай, все, что я тебе рассказываю, это выдумки».
Я: «Что именно?»
Ганс: «Вообще все. Давай посадим нас с Ханной в ящик[172], и я в ящике сделаю пи-пи. Прямо в штанишки, мне все равно, это совсем не стыдно. Я правду говорю, это так весело!»
Далее он все-таки поведал вчерашнюю историю об аисте, но не упомянул о том, что аист, уходя, взял шляпу.
Я: «Где же аист прятал ключ от дверей?»
Ганс: «В кармане».
Я: «А где у аиста