Читать интересную книгу Лука - Станислав Шуляк

Ниже звезд и неба также совершалась редкая однообразная ночная жизнь, разумеется, еще не столь многочисленная и насыщенная в отсутствии солнца, вечно по своему безобразному обыкновению обильно светящего для антиподов; с какой-нибудь крыши внезапно схватывалась стайка голубей, и беззвучно, будто летучие мыши, все перелетали на другую крышу в поисках, наверное, более тучного пристанища, или еще взметнувшиеся от прежнего прозябания окликнутые иным каким-то своим фальшивым вожаком, или напуганные кошкой, сонно бредущей по карнизу, или, может быть, под впечатлением какой-то своей убогой и тревожной фантазии, мгновенно вспыхнувшей и воцарившейся в их робких голубиных сознаниях. В жидкой кроне изможденного городского ночного дерева, вознесшейся под самые верхние этажи уснувших каменных зданий, вдруг начинала вскрикивать одинокая ворона, раскачиваясь всем телом во время ее однообразной жалобы и забавно распахивая острия своего черного клюва. Ответом ей была тишина и лишь беззвучное хлопанье крыльев ее отдаленных подруг, целым миллионом, наверное, летевших беспорядочно в атмосфере, словно бы они были броуновским движением.

Немало украшенной всегда бывает ночная жизнь. Это неверно, будто все уснуло в городе. Вот вдалеке нарочно хлопнет дверью иной полуночный гуляка молод ли он, или в солидных годах, но это именно позднее время явно придает ему более чувства хозяина, он даже теперь пытается запеть во исполнение всего своего известного ночного нетрезвого усердия, и плохо вот только, что горло его не делается ни звонче, ни доблестней, чтобы поспеть за его претензиями. Но вот его поглотила подворотня, должно быть, добравшегося до жилья, и Бог с ним! Уж мало ли найдется и без него ночного народа! Пускай себе копошится в своих неинтересных семейных секретах. И есть ли в них кто-то из нас, не похожий еще на других совершенно? Едва ли, едва ли...

По кривому каналу, часто простеганному узкими висячими мостами, торопится маленький тупоносый буксир, обвешанный от бедности автомобильными покрышками со всех сторон, и чем-то едким и домашним далеко разит от его короткой трубы. Его дожидаются на собственных плавучих складах в акватории одного большого завода, не замирающего ни днем, ни ночью, и капитан в рубке, с пересохшим ртом, ожесточенно трет ладонью свои слипающиеся глаза и напряженно всматривается в знакомые очертания мощеных камнем берегов, на которых у самой воды то целуются, то гуляют с собакой, то стоят, прислонившись спиной к парапету, в неподвижной и тревожной задумчивости.

Вот еще где-то вкрадчиво прогудит паровоз, словно зазывая обывателя в его фальшивые путешествия. Несколько улиц строгими прямыми лучами сбегаются здесь к небольшому вокзалу, на котором и в это время, известно, свирепствует точно торопливое оживление жизни. Черные однообразные дома сгрудились в нестройные шеренги за вокзалом, иные из них ретиво выпирают или возвышаются над другими, словно бы с целью утоления чьих-то некогда весомых градостроительных притязаний, иные же скромно прячутся в глубине дворов, за деревьями или заслоненные витиеватыми фасадами своих более приметных, помпезных сородичей.

Вот загорится редкий огонь в окне в одном из невысоких этажей, дрогнет занавеска, старуха в квартире посреди древнего пожелтевшего фарфора медленно побредет за лекарством, изможденная своими долгими старческими спазмами. Огонь этот кажется странным теперь, один в пустой улице, на всем померкнувшем сонном фасаде, однако, если пройдешь еще квартал или два, и там, в середине города и жизни так вовсе, буквально, утонешь в сверкающем щедром ночном электричестве. Хороши эти беснующиеся, скачущие, безудержные огни! Сотни радуг, кажется, теперь раздробились на фасадах, светлые брызги звенят в окнах и рассыпаются по отсыревшим в ночи панелям.

Редкие, словно кочки на болоте, посреди света на площади стоят одинокие люди со вздыбленными воротниками их легких демисезонных одежд, с пустыми, строгими лицами, со всеми теперь, кажется, отдававшими весь свет, накопившийся в них за день от сверкающего неба и ровного сумеречного электричества. Отовсюду из витрин выглядывают улыбающиеся манекены, как будто приумножая и ободряя ряды усталых ночных пешеходов. Редкий поспешный автомобиль прошелестит своим резиновым ходом. Широкий обкатанный живописный проспект врывается с одной стороны в площадь, в ее размашистое, неизмеримое пространство; вознесшийся с края проспекта большой торговый дом с оштукатуренными тяжеловесными колоннадами в половину всей высоты дома, с плоской крышей, с венецианскими окнами, построенный некогда на средства истребившегося купечества, красуется и довлеет над площадью, будто ее придирчивый и своенравный хозяин.

Вот еще снующие тени на фоне бледных витрин у подножия дома, и субъекты это все еще невиданного полунощного свойства - спящий на ходу старичок с усами, иные кончики которых любопытно заглядывают ему в ноздри, с шахматной доской и длинным огурцом под мышкой, несколько женщин с тенями на лицах, готовые со всяким совершенно на все удовольствия и полагающие, должно быть, в этом какое-нибудь иное собственное своеволие перед миром, двое гибких моложавых типов с пружинистыми повадками сутенеров, брезгливо переговаривавшиеся между собой на каком-то непонятном их птичьем языке, с замысловатыми густыми стрижками, в небрежных и ловких одеждах, с отчетливо запечатлевшимися на их лицах, нарочными, хитроумными парижскими тайнами - не подходи к ним, прохожий, если драгоценны для тебя твои спокойствие и здоровье! Немыслимый все, неописуемый, сомнительный, скользкий народ!..

- И вот теперь еще, через несколько коротких часов, - размышлял Лука, идя по аллее, состоявшей все сплошь из стриженых, словно пудели, тополей, а в конце аллеи, вдалеке уже возвышался узкий золоченый шпиль Академии, освещаемый со всех сторон двенадцатью мощными прожекторами, - скоро теперь, когда растворивши свои белесые глаза, исподволь станет осторожно пробираться по миру холодный рассвет, они все торопливо отправятся тогда на работу, сонные, бездумные и раздражающиеся... Потоками бессмысленными и нескончаемыми... Народы, обильно навьюченные сознанием привычности и пристойности празднословия. А я никого из них теперь не презираю. Я над ними над всеми начальник, над их оживлением, делами и разнообразными непредсказуемыми состояниями ума. Я даже напротив: желаю им всем несомненного добра в соответствии с намерениями будущего гармонического обустройства...

- Теперь, когда я столь совершенно вооружен некоторым особенным знанием о жизни, - думал еще Лука и, внезапно обернувшись на ходу, с удовлетворением заметил вдруг в шагах пятидесяти от себя проворно мелькнувшую черную легкую тень молоденького студента, безропотно следовавшего за Лукой, наверное, от самого дома академика Платона Буева, - многое открывается мне теперь в самых неожиданных соотношениях, убедительных и разнородных, и побуждает меня к моему необходимому многоустремленному действию. И надо мне еще тоже только хорошо научиться моему уважительному служению человеку в его обыкновенных заботах, возведя даже такое предполагаемое стремление в разряд высокой, благонамеренной философии. Философии цельной и неукоснительной... Чем более задумываешься о каких-либо самых простых и известных явлениях или действиях, тем более еще остается всегда уголков или просторов недоосмысленного...

Лука потом подумал еще, куда идти ему дальше - домой или в Академию, и все-таки отправился в Академию, в пустых коридорах которой в этот час совершенно теперь, кажется, не слышалось и не замечалось жизни, и лишь изредка далеко разносились в темноте истерические визги марковых женщин, должно быть, проделывавших сами с собой какие-то свои невероятные ночные бесчинства.

Вечером следующего дня, полностью проведенного Лукой в своем кабинете, двое, один из которых был дворник, обычно подметавший территорию Академии под окнами Луки, а другой - тоже какая-то весьма незаметная личность из физической лаборатории (совершенно ничтожная величина), собирались идти пороть Луку. - А что, Елизарчик, - начинал вдруг для разговора дворник, ехидно посматривая на своего товарища (того звали Елизаром), - если б вот тебя помыть, побрить и приодеть, да и еще к тому же в соответствующие случаю одежды, тогда, глядишь, и из тебя, может быть, получился бы по внешности какой-нибудь иной руководитель высокого ранга!

- Ну уж это... вот еще, - решительно возражал Елизар в обыкновенной для него, немного невнятной способности речи. - Высокого ранга!.. Как же это даже придумать такое!.. Они же все точно, знаешь ли, совершенно препятствуют народу... Мне странно даже слушать такую выдумку, вовсе немыслимую и беспардонную...

Дворник тогда долго хохотал над неловкой тирадой своего товарища.

У них еще оставалось минут десять до назначенного времени, и они решили прежде покурить, до того, как отправиться к Луке. А пока курили, так отчего-то совершенно забыли, куда собирались идти. Вспоминали, вспоминали, и не вспомнили. И так Лука остался в этот день непоротый.