В романе много написано о том, что Обломов, как правило, сидит на диване. И он на самом деле сидит на диване, но это не значит, что он на этом диване живет растительной жизнью. Обломов, прежде всего, думает, как раз задает вопросы и, прежде всего, эти вопросы он задает себе. Другое дело, что Обломов сам не ищет деятельности, но нужно уметь читать сюжет романа: как только умирает Обломов, так все разваливается. Это значит, что он был столпом.
Обломов не ищет королевну за тридевять земель, но Бог посылает ему настоящую любовь. Его брак с Агафьей Матвеевной — это настоящая любовь; его пасынок и падчерица так естественно становятся его детьми. А когда Обломов умрет, то для Штольца они — никто: Штольц Андрюшу (сына Обломова) возьмет на воспитание, а пасынок и падчерица Обломова как бы для него не существуют. Штольцу и в голову не придет, что Обломов относился к ним как к своим детям и что детей у него было трое, а не один.
Крепостному лакею Обломова Захару предлагают полное обеспеченное, сытое, почетное житие в Обломовке; но он никуда не может уйти от дорогой могилы и даже слышит, что его дорогой барин призывает его к себе. Захар, как бы подводя нравственный итог, говорит: «Этакого барина отнял Господь: жил на радость людям». (Про кого из «дон кихотов» можно сказать, что он жил на радость людям? И про кого из разрушителей, вроде Базарова»).
Господь показывает, что на Обломове что-то держалось: почему-то после смерти Обломова от холеры умирает Аксинья, жена Захара и правая рука Агафьи Матвеевны; почему-то приперся этот прожженный братец Агафьи Матвеевны с женой Ириной Игнатьевной и множеством чад, как будто им больше негде жить. А перед этим все соседи только констатируют факт, что «хозяйка-то ваша все по мужу убивается». И даже, когда она навещает сына у Штольцев, то она просто только уткнется в колени все той же Ольги и долго-долго рыдает. Последний штришок, похоже, вовсе не замеченный критикой; в обличительный речах в адрес Обломова мелькает слово «апатия». Но в последней сцене Штольц проходит кладбище со своим знакомым «с апатичным лицом» — а это сам Гончаров, так как сказано: и вот он ему (этому апатичному господину) рассказал, что здесь написано.
В качестве главной иллюстрации сегодняшней лекции советую посмотреть групповую фотографию редакции «Современник». На ней уже есть молодой Толстой, похожий на унтера; на ней на первом плане сидит Тургенев, и вид у него такой, что его только что даром высекли; на ней эдакий «жен премьер»[66], как бы из театра, молодой Григорович. И на ней на первом ряду сбоку — Гончаров, из них всех единственный спокойный человек и, главное, из них всех, пожалуй, единственный взрослый. Эта взрослость, умственная и нравственная зрелость — это навсегда останется главным качеством Гончарова.
Теперь обратимся к роману «Обрыв», который все-таки его шедевр. Роман писался с 1849 года по 1868 год, то есть почти 20 лет, как художник Иванов, который тоже писал картину «Явление Христа народу» 20 лет. Действие романа в точности относится к 1849 году; это атрибутировать легко, так как в этот год во Франции воцарился Наполеон III. Романтик Райский в этом произведении противопоставлен дельцу Тушину; романтик Райский — фактически эпизодическая фигура. У Гончарова это бывает, то есть человек (герой, персонаж) как будто занимает много места по тексту, по фабуле, но по сюжету — он абсолютно фигура посторонняя.
Райского Вера сразу же определяет как пустышку, хотя он человек — неосуществленного таланта и человек не бессердечный. Лишний человек — всегда Дон Кихот, а Райского от дон-кихотства спасает то, что он — ребенок; к нему так и относятся как к великовозрастному ребенку: бабушка смотрит за тем, чтобы он ел; Вера «укорачивает» в его длинных речах, которые иногда абсолютно не уместны; имением его управляет опекун, который когда-то был его опекуном до совершеннолетия. То есть, Райский — великовозрастное дитя, у которого семь нянек. Но как раз христианское сознание Гончарова показывает и видит, что в русской жизни такое великовозрастное дитя тоже пригодится, что у Бога всего много и что такие люди тоже нужны — они не мешают.
Иными словами, такие люди не злодеи, значит, зачем-то они да нужны. Волохов изгоняется, как Алеко цыганами («Алеко» А. Пушкина), как нравственный разбойник, который влез не в дверь, — и недаром он все норовит то перемахнуть через забор, то влезть в окно, то придти тайком. И, наконец, его укорачивают и говорят, что в доме есть хозяйка и люди, но «Вы сами не захотите же нарушить спокойствия и приличия женщины».
У Райского нет комплекса непризнанного гения; казалось бы он не может закончить ни одной работы; он не получил правильной школы; долго работать над собой; совершенствовать свою кисть, изучать законы перспективы — это всё совсем не для него. В сущности, он, конечно же, — дилетант; но дилетанты тоже нужны — не всем быть большими профессионалами, тем более, что Гончаров чувствовал, что время для русского изобразительного искусства ещё не пришло (оно придёт позднее).
(«Передвижники», как говорил Саврасов, — «они же пишут грязью», они знают только одну краску — коричневую. Боровиковский, Левицкий, Рокотов относятся ещё к XVIII-му веку; Брюллов — это чистописание и лучше всего это понимает Гончаров, но понимает и Достоевский. Более или менее исключением является Крамской, который знает всё-таки несколько красок. В это время русское искусство ещё не ставит перед собой больших проблем[67].)
Дальнейший сюжет романа показывает, что в здоровом обществе (это и есть один из главнейших выводов романа) нет лишних людей: лишние люди — знак нездорового общества. В здоровом обществе лишних людей не будет, может быть разбойник — тать: татя нужно гнать, а все другие — лишними людьми не будут, потому что Гончаров (тоже впервые в русской литературе) ставит во главу угла умение прощать, умение понимать, снисхождение и, прежде всего, христианский взгляд на мир.
Ключевая сцена романа, когда все фигуры высказываются. После того, как история Веры и Волохова срывается в падение — точнее, она вообще срывается в беду и совершенно правильно это явление бабушка определяет русским словом «беда». Потом это слово повторит только Достоевский в «Подростке», где в завязке романа сказано — «началось прямо с беды» и пометка рассказчика: «Я думаю, что читатель не будет ломаться, а поймет о чем я говорю».
Так вот, когда вся эта история срывается в беду, то оказывается свидетелем именно Райский, который ждал, ждал, пока явится Вера, и отправился ее искать. После этого он приносит ей поздравление, то есть швыряет в окно (а в доме семейный праздник — день рождения Марфеньки) букет из померанцевых цветов[68] (померанцевык — белые и оранжевые, причудливой формы). Она его понимает и тихонечко говорит: «великодушный друг» и падает в обморок.
Райский, значит, тоже пригодился, пригодился в качестве чистого сердцем посредника, все-таки человека, которому доступно покаяние; все-таки рассказать про беду бабушке достается ему, выслушав перед этим Веру. И после того, как он рассказал бабушке, он становится на колени и говорит простые русские слова: «бабушка, спасите Веру». И в ответ он тоже получает простые христианские слова — поздно. «Поздно она обратилась, иди к ней и утешай как умеешь, а бабушки у вас больше нет». Бабушка пытается размыкать беду, но беда снимается только покаянием. Бабушка очнулась от простого слова, что надо бы ее разбудить, что Вера больна и она, вдруг, превращается из «дикой старухи» вновь в хозяйку дома, в няньку, в сестру милосердия и с этого начинается избавление.
Как выразился сам Гончаров: «Могила обращается в цветник», если человек способен забыть о себе. Любить людей, правду, добро, отдать себя другим, то есть служить; преобразовать свою жизнь, бывшую для себя и по своим похотям,— преобразовать ее в служение. Только после этого люди действительно способны нащупать вот тот Камень, который стал во главу угла и на которой и можно опереться. Господь уже всех призвал, и оказывается (и это тоже есть в романе), что Он призывает в каждый данный момент, этот призыв виден и, прежде всего, призыв становится слышен человеку тогда, когда он забывает о себе.
Даже Тушин, когда узнает, как страшно обвалились в пропасть его мечты о счастье, реагирует тем, что ломает свой хлыст в щепки и серебренную ручку хлыста в куски, то есть здесь видна его душевно-героическая реакция; но постепенно он осознает уже призванную свою роль медведя, дело которого «сослужить службу». И вот тут он обретает и правильное слово, и правильный тон, и правильный стиль поведения: только молодую елку дважды покачает, чтобы совладать с собой, а во всем остальном совершенно не потеряет ни простоты, ни спокойствия.
В пьесе А.Н. Островского «Грех да беда на кого не живет» подобная страстная ситуация оценивается только слепым стариком дедушкой Архипом и только с христианской точки зрения — все остальные отстаивают свои права. Только слепой старик говорит главному виновнику: «Не подождал ты милосердного суда Божия, так ступай же теперь на суд человеческий».