Женщина прочла документ.
— И сколько времени вы там уже находитесь?
— Шесть лет.
— Да поможет вам Господь! Вы умеете шить?
— Думаю, я могу сказать, что умею, мадам.
Дверь лавки открылась.
— Вот ваш Кен Гудрич! — воскликнула женщина.
Глядя на Шеннон, она насмешливо добавила:
— Можете называть его сколько угодно мсье, от этого мой муж не перестанет быть тем, кто он есть: бездарным грубияном!
— Невозможно разнять этих драчунов! — проворчал мужчина, входя в лавку. — Младший из мальчишек разодрал ухо своему противнику и выбил ему зубы! И все аплодировали! Когда я хотел вмешаться, меня повалили в грязь. И все это из-за ничтожного пари! Что за люди! Тут мужчина заметил Шеннон.
— Кто это?
— Барышня пришла по одному из твоих объявлений. — Я давал несколько. Маршалси? Кингз Бенч?
— Нет, мсье. Флит, — ответила Шеннон.
— А…
Мужчина с сожалением покачал головой.
— Бедная кошечка!
Женщина дала ему рекомендательное письмо Джона Хаггинса.
— Этот плут Хаггинс! — сказал мужчина. — В конце концов, если он ручается за вас, что я могу еще требовать? Шеннон Глэсби, так? Вы умеете шить?
— Она утверждает, что умеет, — пробубнила женщина. Жена Гудрича взяла кусок ткани, подошла поближе к свече и за несколько секунд пришила медную пуговицу.
— Надеюсь, крошка, что вы сумеете это сделать так же быстро, как и я.
Шеннон схватила иголку, нитку, кусок ткани и коробку с пуговицами, но не стала подходить ближе к свету.
Она просто закрыла глаза и за то же время, что жена Гудрича пришила одну пуговицу, пришила две. Кен Гудрич был поражен.
— Где ты научилась этому, швея?
Кто бы ей поверил, если бы Шеннон рассказала о своем детстве, проведенном во дворце Августуса Муира на Родерик-Парк, о платьях своих приемных сестер, которые ей приходилось перешивать по своей мерке, о мелком ремонте одежды накануне праздничных дней или приемов?
Она предпочла ответить:
— В сиротском приюте Брэдингтона, где я жила, я чинила одежду всех приемышей.
Кен Гудрич снова сокрушенно покачал головой и повторил:
— Бедная кошечка!
Увидев, что Шеннон промокла насквозь, он протянул ей полотенце и предложил выпить.
— Мы, — объяснил Гудрич, — поставляем офицерам и солдатам королевской армии повседневные и парадные мундиры. Мы могли бы хорошо жить, но на самом деле у военных нет ни гроша, и они предпочитают переделывать свою форму, а не покупать новую. Наша работа заключается в штопке, латании, окраске и пришивании пуговиц, галунов и каймы. К счастью для нас, их мундиры быстро изнашиваются.
Он показал на стопку красных мундиров пехотного батальона, выцветших под солнцем Марокко.
— Раствор марены придаст им первоначальный цвет. Барышня, вам придется шить, красить и доставлять заказы по всему Лондону за два шиллинга и девять пенсов в неделю. Вы согласны?
Лицо Шеннон засияло:
— Да, мсье Гудрич.
— В своем письме Джон Хаггинс говорит о двух Глэсби.
— У меня есть сын, мсье.
— Зарплата слишком маленькая, чтобы прокормить два рта. Но я ничего не могу поделать.
— Меня она устраивает. Шесть месяцев назад я потеря да работу. Мне нужны деньги, чтобы платить за приличную камеру во Флит!
Кен повернулся к жене:
— Что ты скажешь, Марсия?
— Я скажу, что сначала надо убедиться в порядочности этой барышни. Что можно ожидать от человека, который провел шесть лет в тюрьме, пользующейся в городе самой дурной славой?
Гудрич пожал плечами.
— А как ты можешь сейчас в этом убедиться, мадам Гудрич? Положив руку ей на лоб? Попросив ее высунуть язык?
Марсия Гудрич, в свою очередь, пожала плечами:
— Ты так говоришь, потому что у нее хорошенькая мордашка, вот и все. — И добавила высокомерным тоном, не терпящим возражений: — Ты всего лишь мужик.
Кен улыбнулся и успокоил Шеннон:
— Не бойся, мадам Гудрич постоянно ворчит, но по сути она милая мышка. Кстати, Марсия, объясни ей, как надо работать. Шеннон, я начну тебе платить с того дня, когда ты сможешь делать все.
— Понимаю, мсье.
Весь день по распоряжению Марсии Гудрич Шеннон пришивала инициалы на рубашку, переделывала галуны на двух кожаных рукавах, придавала форму треуголкам, выводила пятна крови на мундирах пехотного полка, обновляла карманы фланелевых камзолов.
Шеннон удивила неорганизованность Гудричей, которые тратили намного больше времени на поиски подходящей пуговицы, ниток или каймы, сваливая друг на друга вину за ошибки, чем на собственно работу.
Когда Шеннон заметила, что наступает вечер, она воскликнула:
— Я должна уходить!
Кен Гудрич вернул ей билль Джона Хиггинса, внизу которого поставил свою подпись, и на прощание сказал, все так же прибегая к образам животного мира:
— Приходи завтра, маленькая птичка.
— Спасибо, мсье. Спасибо, мадам. Да благословит вас Господь.
Когда Шеннон вышла на улицу, ее охватил такой же страх, как и утром: она боялась потеряться в огромном Лондоне. Дождь закончился, но на улицах по-прежнему было грязно.
Шеннон спустилась по Кленкервелл-стрит и вскоре вышла к реке Флит.
Здесь Флит уже не несла светлые воды, орошавшие луга Хампстеда и Кентиштауна. В этом месте зловонный приток Темзы, в которую он впадал около Блэкфриара, превратился в сточную канаву под открытым небом, в конце концов частично убранную в трубу.
Когда Шеннон шла мимо тюрьмы Лудгейт, заключенный, собиравший милостыню в кувшин, просунутый между прутьями решетки, узнал ее и предупредил:
— Быстрее, Шеннон! Ночь наступает! Скоро семь! Добравшись до Флит по Фарнандинг-стрит, она ускорила шаг. Прохожие видели, как бежали и другие люди.
Зазвонили колокола церквей Святого Павла и Святого Мартина: теперь люди мчались во весь опор. Молодая женщина бросилась к массивному портику. Задыхаясь, она устремилась в большую, обитую гвоздями дверь. Ей удалось проскочить. Дверь захлопнулась прямо у нее за спиной на седьмой, последний удар колоколов.
А вот бежавшему за Шеннон мужчине не повезло.
В огромном, мощеном булыжником дворе, окруженном стенами, увенчанными статуями лошадей, Шеннон присоединилась к десятку людей, стоявших в ряд перед двумя вооруженными часовыми и двумя элегантно одетыми мужчинами: Джоном Хаггинсом, управляющим тюрьмой Флит, и его сыном Джоном-младшим.
Отец, пожилой мужчина, сгорбленный, сморщенный, с фиолетовыми пятнами на лице, был в зеленом пальто с длинными фалдами и белом шарфе. Его сын, невзрачный фат со смуглой кожей, широкими залысинами и бакенбардами, соединявшимися под подбородком, носил такое же пальто, что и отец.
При перекличке один заключенный не отозвался на свое имя.
— Впустите его, — проворчал Хаггинс в сторону двери.
Несчастный, бежавший за Шеннон по пятам, понуро вошел во двор Флит.
Хаггинс сделал знак привратнику, и тот связал мужчине руки.
— Четыре дня в башне, — объявил Джон Хаггинс.
Напрасно опоздавший молил о пощаде — его увели.
Джон Хаггинс взял в руки лист бумаги с именами заключенных, которым сегодня позволили выйти в город. Потом, взглянув мельком на темневшее небо, он воскликнул:
— Тоби Бун!
Из шеренги вышел тщедушный рыжеволосый человек.
— Тоби Бун, вы задолжали нашему заведению восемь шиллингов в качестве платы за проживание за май. Здесь написано, что вы должны заплатить эту сумму сегодня, до захода солнца.
Хаггинс показал пальцем на небо:
— У вас осталось мало времени. Ну, мсье Тоби Бун? Наша плата?
Заключенный, бывший сапожник с Кэннон-стрит, начал оправдываться:
— Я не смог сегодня встретиться с доверенным лицом, как рассчитывал. Но я в двух шагах от целого состояния! Уверяю вас, мсье Хаггинс: от целого состояния! Это так же верно, как и то, что я делал набойки на башмаках! Дайте мне еще два дня и…
Хаггинс повернулся к сыну:
— Всегда одно и то же! В тюрьме Ньюгейт все преступники не виноваты, а во Флите несостоятельные должники — миллионеры! В двух шагах!