* * *
Ты, конечно, забудешь и странное это безумье,
непонятный, нежданный,
смешной урагановый бред.
Ты вернёшься в тот мир,
где до слёз надрывается зуммер
в телефоне пустом.
И где найден удобный ответ
на вопросы зачем,
по каким неизвестным спиралям
нас несло через дни –
чтоб, столкнувшись у края земли,
мы друг друга с тобой
беззастенчиво, бешено крали
у стреноженных дней.
И над нами шумел эвкалипт,
удивляясь неистовой страсти
двуногих растений,
что пришли в этот лес –
и расстаться почти не смогли.
Ты, забудешь, любимый.
И только останутся тени.
Две счастливые тени – у самого края земли.
* * *
В любой из масок – или кож –
ты неизменно безупречна:
спектакль хорош!
Но вдруг замрёшь,
нежданно понятая встречным,
как беспристрастным понятым –
до глубины, без слов и фальши
дрожащих губ, до немоты…
Скорей к нему? Но немо ты
шагнёшь назад – как можно дальше
от беззащитной наготы,
когда – во всём, конечно, прав –
твой гость, не вытирая ноги,
придёт, чтоб разбирать твой нрав,
твои пороки и пороги.
Как театральный критик – строг,
внимателен и беспощаден
он составляет каталог
в тебе живущих ведьм и гадин.
Он справедлив. Отточен слог.
Ему неведомы пристрастье
и со-страдательный залог –
залог любви и сопричастья.
И ты закроешь двери, чтоб
свой собственный спектакль – без судей,
без соглядатаев, без толп
смотреть:
как голову на блюде
несут и, бешено кружа,
в слезах танцует Саломея,
как капли падают с ножа,
как Ева искушает Змея,
как Брут хрипит от боли в такт
ударам, завернувшись в тогу…
А критик видел первый акт.
Не более. И слава Богу.
* * *
Остатки снега с черепичных крыш
прозрачным языком февраль слизал.
Флоренция. Туман. Из тёмных ниш
на нас глядят белёсые глаза.
Насмешливо: для них давно не нов
наш юный мир из разноцветных снов,
из первых путешествий – Рим–Париж,
из твёрдой веры в истинность афиш –
прекрасный вид,
открыточный закат…
из первой безболезненной любви –
наверное, последней.
А пока
в своей беспечно-эфемерной вере
над Арно мы с тобою кофе пьём,
в постылой нише белый Алигьери
вздохнёт – и с грустью вспомнит о своём.
* * *
Во мне – заевшая шарманка:
«люб-лю, люб-лю».
То жар, то свет, то вой подранка,
то шаг в петлю.
Вокруг себя вслепую шарю,
свой мир дробя.
Зачем мне это полушарье,
где нет тебя.
ЗАРИСОВКА ИЗ ШРИ-ЛАНКИ
Конец июля. Влажная жара.
Здесь мошкара устраивает танцы
на тёмных ликах сказочных посланцев
других миров.
Даров цветистый ряд.
Обряд.
Поют.
Жуют.
Снуют.
И спят.
Как мошкара, на звуки заклинанья –
или молитв – мы движемся вперёд,
под ступы белокаменный живот,
беременный уже ненужным знаньем,
мы, пилигримы, суетная нить –
коснуться, помолиться – и забыть.
Назад иду сквозь лес. Тропа пуста.
Мангуст – два глаза, круглых от испуга –
вдруг глянет на меня из-под куста
и – Будда правый! – мы поймём друг друга.
ПЕРЕПЛЕТЕНИЕ МИРОВ
…А между тем вовсю ревел прибой
И выносил песчинку за песчинкой
На побережье. Воздух был с горчинкой
От соли океанской – и от той,
Что выступала на горячей коже
Там, в комнате, в пылу, у нас с тобой…
А между тем вверху, на потолке,
Два существа сплелись в кровавой драме:
Металась муха в крохотном силке;
Нетерпеливо поводя ногами,
Паук ждал снеди в тёмном уголке
И к жирной мухе подходил кругами…
А между тем в романах, на столе,
Кого-то резво догонял Фандорин,
С соседом вновь Иван Иваныч вздорил,
И рдел, как кровь, гранатовый браслет...
А между тем извечная река
Текла сквозь наши сомкнутые руки,
Через любовь и смерть, погони, муки,
Сквозь океан, шумевший здесь века, –
И паутинки блеск у потолка.
А между тем…
Нора КРУК
Родилась в Харбине, с 1942-го работала журналистом в Шанхае, а позже – в Гонконге. Русские стихи вошли в антологию «Русская поэзия Китая», публиковались в русскоязычной периодике: в «Литературной газете», журналах «Новый журнал», «Интеллигент. Избранное», «Белый Ворон» и др. Автор трёх сборников английских стихов, призёр Содружества австралийских писателей (1993) и Ассоциации австралийских писательниц (2000). С 1976 г. живёт в Сиднее.
* * *
Белые, чистые хлопья на этой панели
В грязь превращаются. Белые, чистые – в грязь.
Город жестокий украсить они не посмели,
Он ненавидит всё чистое, не таясь.
Вот он – Шанхай. Над чудовищным месивом грязи
Льётся из окон высоких прикрашенный свет,
Судьбы людские без смысла, без цели, без связи
Прячут от жизни нарядные тюль и жоржет.
Климат душевный тяжёл, ограничены дали,
Страшно, что вакуум жизни уютен и чист.
Люди и сами смертельно уютными стали,
Тянет в болото безжалостный город-садист.
* * *
Ясен мир размеренных занятий,
Жизнь безоблачна? Какая ложь!
Искус несомкнувшихся объятий
Заронил мучительную дрожь.
Только внешне я ещё спокойна.
Всё в душе смятенье и тоска.
Знаю: и грешна, и недостойна,
И к непоправимому близка.
Горький хмель переполняет вены,
К чистой радости не подойдёшь,
А когда сомкнётся круг измены,
Я вживусь в чудовищную ложь.
* * *
Мы лечились Парижем.
Французским и русским.
Богомольным, похабным,
широким и узким.
Красота каждодневна,
как хрусткий батон.
Бредит славой и гением Пантеон
В ресторанчике русском
«Вечерний звон».
Бредит…
Мы лечились Парижем.
В листве зрела осень.
В облака прорывалась
умытая просинь.
Пёстрый говор Метро,
Сакре-Кёр и Монмартр.
Город яркий, как ярмарка,
мудрый, как Сартр,
Тасовал нас колодой
разыгранных карт.
Париж!
* * *
Бывает ночь,
когда мне тридцать лет…
Ну, пятьдесят –
да ведь не в этом дело!
А в том, что ночью
закипает бред,
И молодеют и душа, и тело.
И радость расцветает,
как сирень,
Считаю лепестки,
смеюсь и плачу.
Я не сумела удержать тот день,
Не верила, что я его утрачу.
* * *
При всей моей любви
К словам живым и мёртвым,
Непонятым словам,
Словам трусливо стёртым,
Я не сказала тех,
Что жгут сегодня грудь.
Шепчу себе: забудь.
Юрий ВАЙСМАН
Родился в городе Калинковичи, что в Белорусском Полесье. Окончил Рижский политехнический институт, по специальности инженер-строитель. Автор двух сборников: «Исповедь» (1989) и «Рубикон» (1991). C 1994 г. живёт в Мельбурне.
* * *
Мгновение – и осень далека,
Сопротивляться незачем и нечем.
Пусть не зима, а лишь её предтеча,
Не сам Господь, но всё ж его рука.
Мгновение – и мы обречены
Дышать на пальцы и писать на стёклах.
И зябнут тополя. И мир застёгнут
До подбородка, то есть до весны.
* * *
Задует свечи лунный свет,
Устало, буднично, неброско.
И звёзды в зыбкой синеве
Застынут капельками воска.
И все забудутся во сне,
Кто грешен был и кто безгрешен.
И небеса осыпят снег,
Как запоздалый цвет черешен.
* * *
Фонари застывшим светом
Лезут в душу снегопада.
Над заснеженным портретом
Позабытая лампада.
Позабыта словно милость,
Словно отзвук. Словно эхо.
Словно что-нибудь случилось.
Словно кто-нибудь уехал...
* * *
Отшумев, растаяла в тумане
Буря, бушевавшая в стакане,
И душа по-прежнему чиста,
Трепетно внимающая звуку,
Как рука, сжимающая руку,
Как к устам прижатые уста.
Мы всё ищем зыбкую свободу,
Всё мутим измученную воду,
Но за штормом вновь приходит штиль,
Оставляя после урагана
Муть на самом донышке стакана
И в карманах ветер, соль и пыль.