Читать интересную книгу Десять посещений моей возлюбленной - Василий Аксёнов

Я: мол, еще немного поблесню – а вдруг? – вот только у́дилище подыщу где.

Колян заныл: дескать, пойдем, еще такую же вот не поймаешь, а меньше – уж не интересно.

Я, поразмыслив чуть: и мне похвастаться скорее перед всеми захотелось – согласился.

Домой пошли.

Идем.

Я налегке. Колян щуку на большом и прочном, вырезанном им, но моим – сколько уж он своих перетерял, не сосчитаешь! – складником, черемуховом кукане за спиной несет, и дидилёвку ест еще при этом – где-то сорвал уже. Как успевает?

– Ну, – говорит, – ты и даешь.

– Чё, – спрашиваю, – даю?

– Да в Кемь… сохатый будто ломанулся.

– А, – говорю. – Прожуй, а то… Любой бы так же поступил.

– Ну уж конечно, – говорит Колян. – Не все ж такие.

– Какие? – спрашиваю.

– Ненормальные, – говорит.

Запел я на все Чистяки – болотом этим мы как раз проходим:

Смешное сердце, что же с ним такое?!Оно неровно бьется под рукой!

– Я уж подумал, с головой вдруг у него случилось чё-то там, и он свалился… Или кто в зад его ужалил?..

Плюхнулся. А он на самом деле чеканутый. Еще орет вон… точно – лось.

Ронжа, провожая нас от самого яра, перелетая с дерева на дерево, с ветки на ветку, безостановочно трещит – словно хохочет.

И я смеюсь. И он, Колян, мой брат, смеется. Хорошо нам. Мне – уж точно. И оттого, что день такой, пусть хоть и пасмурный, но день же – белый. И оттого, что только что произошло на речке – чудо. И оттого, что сенокос закончился, – причина не последняя. Ну и от многого еще другого. Живем – что главное, конечно, – дышим. А то вон Леха… Как же это?.. Все теперь ночь – и черная… Вернее – пустота!.. Хоть и хватал меня там, на дороге, кто-то за рубаху сзади… Ветер… Но и сейчас мурашки по спине…

Загавкал где-то Буска. Недалеко. В устье Бобровки – там, кажется. Пес компанейский и отзывчивый: услышав смех, решил нас поддержать.

Дождь мелко-мелко сеет – изморось. Как из ведра теперь хлещи он, мне все равно – больше чем есть, меня уж не намочишь. Как люша, папка бы сказал. Не знаю, что это за люша? Но в том, что – он или оно или она – люша и мокрый тесно связаны между собой, не сомневаюсь. Папка не скажет зря. И повторять мне нравится за ним: как люша, мокрый. Ну, так и я вот.

Запел:

Два окна со двора и развесистый кле-о-он!Я как будто вчера первый раз был влюбле-о-он!..

Колян:

– Маленько чокнутый…

Я продолжаю:

Прибегал я сюда, да звучало в ответ —И не то чтобы да, и не то чтобы нет!

Колян:

– И не маленько…

Я:

Мне б черкнуть пару слов, да мешают дела,И другая любовь за собой повела!

Колян:

Как он пошел до броду,Стал на колоду и булькнулся в воду.В воде он мок и кис, вылез, высох,Стал на колоду – и опять в воду…Домой пришли.

Буска уже в ограде. Никуда он будто и не бегал. Только, как я же, он – как люша. Встречает нас, словно соскучился, хвостом виляет.

– Давно не видел? – говорю.

Не отвечает.

– А научить бы говорить тебя по-русски, было бы неплохо – много чего бы мог мне рассказать, что я не знаю.

Но не получится – балбес… хоть и веселый.

Сняв с кукана и нацепив ее жабрами на крюк принесенного им из амбара старинного кантаря, взвесил папка щуку: девять килограммов триста граммов – если кантарь не врет, то ровно столько она тянет. Чё, мол, нам граммы-то считать, всего-то девять.

Пусть и девять. На шесть ловил, такой вот мне еще не попадало.

Рассказали, как поймалась, как нырял за ней я в воду. Я – языком, брат – больше жестами. Мама поохала, а папка только усмехнулся.

Попросил я, распираемый от гордости добытчик, сияя, наверное, при этом, как только что начищенный чайник, маму выпотрошить и почистить щуку. Нинку – пожарить ее после. Давно, мол, щучины не ели. Кормилец, что ты.

Мама в ограде, выпотрошив, чистит рыбину. Лежит та чуть ли не во всю длину скамейки.

Ого, думаю.

Папка ходит вокруг мамы, как кот, на щуку щурится и говорит:

– Ну, это чё… да разве это шшука… Вот на Кети-то да на Сочуре, там-то вот шшука дак уж шшука.

Но сам довольный – видно по лицу.

– А ты-то, Коля, – зная, каким будет ответ, спрашивает мама, – хоть одну рыбку в жизни когда до́был?

И всем давно уже известно:

– Ну, дак и я идь, баба, не рыбак, – отвечает ей папка. – И рыбаком не называюсь. Ловил когда-то, помню, в детстве. Бродили тряпкой с ребятишками… гольянов. После их жарили с яичницей на сковородке. Объяденне.

Мама на это улыбается. И папка тоже.

Сходил он в подсобку, вышел оттуда, дверью хлопнув, с желтыми губами, с таким же желтым подбородком – рукавом рубахи вытирает их. И говорит:

– Или на Менделе, там тоже шшука уж дак шшука. А тут-то чё… одни травяночки-малявки.

Ну, думаю: и там, в шкафу, стоит еще бутылка. Белая. На вечер хватит. Что хорошо-то, то уж хорошо: назавтра папка никогда не похмеляется, как бы до этого не поусердствовал, – сколько я помню, не бывало. Только когда друзья его приедут к нему в гости – с теми. Но там уж так – как в продолжение гостеприимства. «Ж ни за чё им не откажет», – как скажет мама про него.

Ну, раз с друзьями-то, – кто уж осудит? Да с фронтовыми – уж и вовсе.

Ероха объявился. Не видно шерсти – весь в репейниках, как в маскировочном халате. Косясь на всех сердито, урчит жадно, как Котофей Иванович над тушей быка, над потрохами щучьими – оголодал в странствиях, воевода.

Куриц не видно. Сами по себе, без вождя, бродят. На пригоне – оттуда слышно их – кудахчут. В навозе роются – уж в нем-то есть чем поживиться. Петух в ограде. Стоит, красный. Как будто знамя кто-то выкинул, но не сдаюсь, а нападаю. Ни на кого, правда, не кидается – занят. В мураву, прежде порыв в ней судорожно, током будто стукнутый, своими лапами корявыми, глядит внимательно, как будто что там потерял. А что терять ему? Лишь пух да перья. Ума от роду не имел.

Буска упал возле крыльца на плаху мокрую – лежит, маяча высунутым языком, с ленцой поглядывая из-под века.

Все как обычно.

Почистила мама щуку. Папка ее разделал на куски – хребёт ножом ей еле перерезал.

Нинка пожарила. Не всю, конечно. Всей-то, тут многих можно накормить, и пол-Ялани. Это не я сказал, а мама. Хвост же и голову оставили на завтра. Шарба со шшуки-то – как в лесторане! Это уж папкины слова. Бо́льшую часть определили на засолку – запас будет.

За стол сели. Сидим. Есть приготовились.

Нинка нам по тарелкам щучину раскладывает. Мы предвкушаем.

Кряхтит папка многозначительно. И говорит тут же:

– Баба, дак чё?

– А чё? – спрашивает мама, будто не понимает.

– Ну, дак, а это-то…

– Ну, чё?

– Ну, дак… без водки шшучину-то… как-то это…

– Ты ж медоуху уже пил.

– Ну, медоуху… ту для аппетиту.

Сходила мама на кухню, вернулась с бутылкой водки. Подолом фартука ее обтерла, на стол поставила.

Потянулся папка, взял бутылку. Распечатывает.

– И за покос-то, – говорит.

– За это надо.

– Непременно.

Мы – я, сестра и брат – молчим.

Налил папка себе стопку. Коляну предложил – тот отказался. А на меня даже не смотрит. Но предложи он мне, и я бы отказался. Жалею, что не предложил. Если еще про щучину-то вспомнить.

– И за рожденне-то твое.

– Ну а за это и не обязательно.

– А ты-то будешь?

– Я?! Да нет! – Мама как будто испугалась. – Выпью, мне песни петь захочется, плясать тут стану, стол сверну. Кто со скотиной после будет управляться? – шутит.

– Чудна ж ты, баба, ох уж и чудна. Такое дело вот… и не отметить, – качает папка головой, как будто мама провинилась, и он ее сейчас накажет – поставит в угол.

Не поставил.

– Уж и управиться как будто некому. Наскажешь.

Выпил папка, сморщившись, как от беды какой, нагрянувшей вдруг, – отметил. Одной стопкой не обошелся. Да ведь и повод не один. Не объявлял – за что, но крякал смачно. И не мурлыкал только – шшучиной закусывал. Да на здоровье. Ест он, папка, хоть и не много, но всегда с большой вытью, на аппетит редко жалуется. Так и работник, соответственно, он не ленивый; раздвинет горы, разохотится-то, ему начать бы только, уж закончит. Лишь на начало вот чижёлый. Да ведь и поезд, тот не с маху разгоняется.

По сошке, как говаривал покойный Иван Захарович, и ложка.

Поужинали. За общее застолье друг друга поблагодарили. А мама шепотом еще – Кого-то. Ну и отдельно – рыбака, под его скромное да ладно. Коляна тоже – за поддержку.

Вышли, насытившись, из-за стола. Все, кроме папки. Есть у него еще, наверное, что отмечать, и чем – осталось чуть не полбутылки. Не торопится. Выть заморив, сидит к столу уже боком. Правую руку на краю стола, в локте согнув ее, пристроил, а левую – на спинке стула. Лицом сияет – чисто выбрит. Смотрит на всех и улыбается. Совсем не строгий – нет тому причин.