Читать интересную книгу Медная пуговица - Лев Овалов

Она занимала квартиру в большом, многоэтажном доме и неплохо чувствовала себя под покровительством человека, внушавшего ужас местному населению.

Охрана не докучала своему шефу, когда он предавался любовным утехам, и Смит считал, что организовать на него охоту лучше всего в это время.

— Даже лошади глупеют от любви, — деловито констатировал Смит. — Завтра вечером я обратаю его за милую душу!

На том они и порешили.

На следующее утро я поинтересовался у Янковской:

— Что это за тип?

Она небрежно пожала плечами:

— Мой брави!

— Он имеет на вас какие-то права?

— Кто может иметь на меня какие-то права? Разве только чья-нибудь секретная служба…

Она усмехнулась, но ей не было весело, я это отлично видел.

— Ну а все-таки, что это за субъект? — настаивал я. — Что это за ковбой на службе у заокеанской разведки?

— Натура малозагадочная, — пренебрежительно отозвалась она. — Каким вы его видели, такой он и есть. Пастух из Техаса, отличный наездник и стрелок, считает себя стопроцентным янки, хотя, вероятно, в его жилах все-таки течет мексиканская кровь. Его умение вольтижировать и стрелять привлекло внимание какого-то проезжего антрепренера, и тот сманил его в цирк. Те же качества привлекли к нему внимание разведки. Ему дали несколько поручений, он их успешно выполнил. Работает он исключительно из-за вознаграждения, копит деньги. Поручения ему даются самые несложные, для выполнения которых не требуется быть мыслителем. Поймать, отнять, убить… Гангстер! Смел, исполнителен, молчалив. Большего от него и не хотят. У него одна мечта: накопить денег, купить в Техасе ранчо, построить дом, с гаражом, с холодильником, со стиральной машиной, и привести туда меня в качестве хозяйки.

Я испытующе взглянул на нее:

— А как вы сами относитесь к такой перспективе?

— Я его не разочаровываю, — призналась она. — Пусть надеется, так он будет послушнее.

— А когда вы его обманете?

— Тогда я буду для него недосягаема, — жестко сказала она. — Он уже не сможет меня убить.

— Ну, а если…

— Догадается? — Янковская улыбнулась. — Тогда…

Она щелкнула пальцами, и ее жест не оставлял никаких сомнений в том, что сама она не поколеблется пристрелить этого претендента на ее руку, если тот вздумает ей мешать.

Мы помолчали.

— Вы уверены, что все кончится успешно? — спросил я.

— Конечно, — сказала она без какого бы то ни было колебания. — Все предусмотрено.

Мне, пожалуй, не следовало бы присутствовать при расправе с Эдингером, но я хотел собственными глазами убедиться в том, что я и Железнов избавились от грозящей нам опасности.

— Я хотел бы это видеть, — сказал я.

— Не испугаетесь? — спросила она с легкой насмешкой.

— Нет, — сказал я. — Я не из пугливых.

— Вот это мне нравится, — одобрила она. — Вы входите во вкус нашей работы.

— Что вы хотите этим сказать?

— Сначала мы смотрим, а потом начинаем действовать сами.

— А как же мне увидеть нашу работу?

— Вы можете сесть в сквере и наблюдать издали, но как только все произойдет, сейчас же удаляйтесь. Никто не знает, что последует дальше.

Она передернула плечами:

— Дайте мне рюмку водки.

Все-таки она нервничала.

— До вечера, — сказала она на прощание. — Вечером я провожу вас в театр.

Она выпила водку и ушла.

Да, все эти люди делали, в сущности, одно дело, служили одному хозяину, и в то же время как же они ненавидели друг друга!

Если бы не Железнов, мне было бы гораздо тяжелее переносить постоянное общение с этими людьми и притворяться, что я один из них. Близость Железнова позволила мне в самых тяжелых обстоятельствах не утрачивать чувства локтя.

Еще до утреннего разговора с Янковской мы провели вместе с Железновым почти всю ночь.

Я рассказал ему о решении уничтожить Эдингера.

— Оно неплохо бы, — согласился Железнов и неуверенно усмехнулся. — Однако об этом придется доложить. Тут можно и напортачить.

Мы с тревогой спросили друг друга: даст ли наше начальство согласие на ликвидацию Эдингера, и захочет ли, в конце концов, и сумеет ли Смит устранить его — в какой-то степени от этого зависела наша судьба. Но не в характере Железнова было сидеть у моря и ждать погоды. Мы приступили к работе — следовало спешить, потому что, мы это чувствовали, над нами день ото дня сгущались тучи.

Мы держали перед собой адрес Озолса и просматривали открытку за открыткой.

На открытках с цветами были цифры, и на открытках с видами Латвии были цифры, но адрес и цифры нам никак не удавалось сочетать.

Мы долго бились над расшифровкой этих цифр. Шифры в наше время стали очень сложны, и такой опытный работник разведки, каким являлся Блейк, должен был пользоваться самым изощренным шифром. Поэтому я не буду описывать наших попыток раскрыть тайну цифровых знаков Блейка, а только скажу, что, несмотря на все наши старания, мы так ничего и не добились.

Когда мы почти уже совсем отчаялись, на Железнова вдруг снизошло вдохновение, — он принялся пересматривать открытки не с той стороны, где пишется текст и где написаны были цифры, а с лицевой, где напечатаны были картинки, он взглядывал время от времени на адрес и всматривался в улицы, площади и здания, изображенные на открытках…

— Подожди-ка! — вдруг закричал он. — Эврика! Он схватил адрес, прочел: «Мадона, Стрелниеку, 14», — потом подал открытку мне.

— Что здесь изображено? — спросил он.

На открытке виднелась какая-то провинциальная улица, я посмотрел на обратную сторону и прочел надпись: «Мадона, Стрелниеку».

Не был только указан номер дома, в котором жил Озолс…

Вместо того чтобы записать местожительство Озолса, дом засняли на почтовой открытке…

Незабудка жила на Стрелковой улице в Мадоне!

Оставалось только разгадать тайну цифр, но к утру мы не успели это сделать.

— Еще одна-две ночи, и все станет ясно, — сказал Железнов. — Если только раньше Эдингер или его преемник не отрубят нам головы.

Потом мы решили поспать хотя бы несколько часов, потом Марта позвала нас завтракать, потом пришла Янковская, и день завертелся обычным колесом.

Железнов с утра ушел из дома и вернулся только в сумерках. Я услышал на кухне его голос и пошел за ним, но не успел раскрыть рта, как Железнов оттопырил на руке большой палец: это без слов говорило, что все в порядке и что согласие на уничтожение Эдингера дано.

Мы с Железновым заранее решили, что на место происшествия пойду я один: рисковать обоим не следовало.

Янковская появилась очень поздно, наступила уже ночь.

— Пойдем пешком, — сказала она. — Машина будет только мешать.

Мы не спеша дошли до дома, в котором жила госпожа Лебен. Везде было очень темно, редкие прохожие торопливо проходили мимо.

Несколько наискось, шагах в двухстах от интересовавшего нас дома, находился сквер.

Мы сели на скамейку, Янковская положила мне на плечо руку. Нас можно было принять за влюбленную парочку.

— Это хоть и не кресло в партере, — сказана Янковская, — но отсюда все будет видно. Вы своими глазами убедитесь в том, что Эдингер больше не опасен.

Над нашими головами мерцали звезды, шелестела листва деревьев, пахло душистым табаком, обстановка была очень поэтичная.

— Я пойду, — сказала Янковская. — Я не слишком люблю цирковые номера…

Она оставила меня в одиночестве.

Я сидел и всматривался в громаду немого многоэтажного дома.

Госпожа Лебен жила на пятом этаже, и мне было интересно, как сумеет забраться туда неподражаемый Гонзалес.

Все, что затем последовало, было настолько необычно, дерзко и, я бы сказал, театрально, что, появись описание такого происшествия в приключенческом романе, обязательно нашлись бы критики, которые обвинили бы автора в неправдоподобии…

Но тут уж ничего не поделаешь! Никакая фантазия не может угнаться за жизнью, а люди с ограниченным мышлением не верят ни в межпланетные путешествия, ни в необычные ситуации, в каких не так уж редко оказываются люди…

Хотя и странно хвалить убийц, надо отдать справедливость Янковской и Смиту — они оказались мастерами своей профессии. Именно театральность, необычность и дерзость обеспечили успех покушения на Эдингера.

В полночь, может быть, несколькими минутами позднее, появился, как это ему и положено, сам дьявол, потому что в той преисподней, какой являлось рижское гестапо, Эдингер, несомненно, был дьяволом.

Он подъехал в машине в сопровождении нескольких эсэсовцев и тотчас скрылся в подъезде, один из эсэсовцев исчез в воротах, другой остался на улице, остальные шумно о чем-то посовещались и укатили обратно.

Эсэсовец, оставшийся на улице, постоял перед домом и затем двинулся в сторону сквера. Напевая какую-то лирическую песенку, он медленно зашагал по дорожке и, хотя был, по-видимому, в очень благодушном настроении, скорее по привычке, чем в силу какой-то особой настороженности, внимательно посматривал по сторонам.