— Да, но если я так сделаю, то потеряю его навсегда.
— Ну, значит он и не стоит того.
— Что ты хочешь этим сказать?
Но это же ясно. Если он уйдет, значит, он — не для тебя. Если он примет тебя снова — значит, вы начнете новую жизнь. И больше никаких унижений. И не стоит все время манипулировать такими понятиями, как вина. Ты-то ничего не потеряешь. Ну, по крайней мере, мы проведем время так, что это запомнится на всю жизнь.
Я притворилась перед Адрианом, что его слова не задели меня, но это было не так. Задели. И сильно. Обдумывая их, я поняла, что Беннет, пожалуй, знает об этой жизни все, кроме того, что составляет ее приятную часть. Для него жизнь — длительная болезнь, протекающая под присмотром психоаналитиков. Твой жизненный путь проходит через бесчисленные огорчения и приводит к гробу, в котором шесть облаченных в траур психоаналитиков отнесут тебя на кладбище (бросая пригоршни терминов на твою отверстую могилу).
Беннет хорошо разбирался в целостных и ущербных личностях, в Эдиповом комплексе и комплексе Электры, школофобии и клаустрофобии, импотенции и фригидности, в отцеубийствах и материубийствах, знал о зависти, направленной на пенис или на матку, работал над свободными ассоциациями и оговорками, над утренней меланхолией, внутренними конфликтами и подсознательными копорликтами, носологией и этиологией, старческим слабоумием и слабоумием младенческим, перенесением образов, самоанализом и групповой терапией, над симптомами формирования и симптомами разрушения, над состояниями амнезии и фуги, парапсихологическими рыданиями и смехом во сне, был специалистом, способным объяснить сонливость и бессонницу, неврозы и психозы, корни которых скрыты в далеком прошлом, но понятия не имел о смехе и шутках, каламбурах и загадках, объятиях и поцелуях, пении и танце — словом, обо всех тех вещах, которые делают жизнь достойной того, чтобы жить. Будто человек может быть счастлив, если проанализирует свои поступки, сны, мысли и побуждения. Будто можно обойтись без смеха и жить одним только психоанализом. Адриан — весельчак и гедонист, вот за одно это я и готова продать свою душу.
Улыбка. Кто же сказал, что улыбка — загадка этой жизни? Адриан, словно античный бог гармонии и смеха. С ним я все время смеюсь. Когда мы вместе, то чувствуем, что можем завоевать весь мир, смеясь.
— Ты должна его бросить, — сказал Беннет, — и вернуться к психоанализу. Он плохо на тебя влияет.
— Ты прав, — сказала я. «Господи, что же я такое говорю?» Ты прав, ты прав, ты прав. Беннет прав; Адриан прав тоже. Мужчин всегда восхищал мой покладистый нрав. Впрочем, не одни только губы соглашались. Стоило мне высказаться вслух и я действительно принимала все, что сказала.
— Вернемся в Нью-Йорк, как только кончится конгресс.
— О'кей, — сказала я, согласившись с ним.
Я смотрела на Беннета и думала, как хорошо я его знаю. Временами он серьезен и печален почти до безумия, но за это-то я и люблю его. Ему просто необходимо чувствовать зависимость. Он свято верит, что жизнь — загадка, которую можно разрешить посредством усердной работы, четких определений, анализа и синтеза. И я разделяю с ним его взгляды и убеждения так же чистосердечно, как и делила смех и гедонизм с Адрианом. Я любила Беннета и знала об этом. А еще я знала, что моя жизнь — с ним, а не с Адрианом. Так что же неудержимо тянет меня покинуть его и уйти с Адрианом? И почему доводы Адриана пронимают меня до мозга костей?
— Ты можешь заводить романы, не ставя меня в известность, — предупредил он. — Я дам тебе достаточно свободы.
— Знаю.
Я качнула головой.
— Ты действительно делаешь это для моего блага, так ведь? Ты, должно быть, очень зла на меня?
— Между прочим, он почти всегда импотент, — сказала я. Теперь я предала обоих. Я поведала Адриану секреты Беннета. А Беннету — секреты Адриана. Разглашаю всю подноготную мужчин, с которыми близка… В довершении всего, я предаю самое себя. Хороша же я; да уж, показалась обоим во всей своей красе. Ну и где же моя терпимость? Лучше умереть. Смерть — единственное справедливое воздаяние предателям.
— Я догадывался, что он импотент, или, быть может, гомосексуалист. В любом случае ясно, что он ненавидит женщин как таковых, причем очень сильно.
— Как ты узнал?
— От тебя.
— Беннет, ты знаешь, что я люблю тебя?
— Да, и это только усугубляет все дело.
Мы стояли, не сводя глаз друг с друга.
— Иногда я чувствую, что устала от постоянной серьезности. Я хочу смеяться. Я хочу веселиться.
— Я догадывался, что моя мрачность доведет до предела кого угодно, — сказал он огорченно. А потом перечислил всех девушек, не выдержавших его мрачного характера. Я знала всех их поименно. Теперь я обняла его за шею.
— Я могу гулять на стороне, не ставя тебя в известность; я знаю массу женщин, которые так и делают… (В действительности, я знаю только трех, которые постоянно существовали таким образом). — Но, честно говоря, так будет еще хуже. Вести двойную жизнь и возвращаться к тебе домой, делая вид, что ничего не случилось. Легко сказать, но сделать — очень трудно. По меньшей мере, я этого не выдержу.
— Кажется, мне следовало понять, как одинока ты была, — сказал он. — Возможно, в этом виноват я сам.
А потом мы любили друг друга. Я не притворялась, говоря, что Беннет, и никто другой, может удовлетворить меня вполне. Беннет есть Беннет, и я его хотела.
Позже я подумала, что он был неправ. Брак был моей ошибкой, и потерпел провал по моей вине. Если бы я любила его как следует, я бы позаботилась о его спокойствии и приняла бы его таким, какой он есть, вместо того, чтобы отвергать все его изъяны и избегать всех мрачных сторон его характера.
— Нет ничего сложнее брака, — сказала я.
— Думаю, я сам довел тебя до этого, — отозвался он. И мы заснули.
Он стал таким ласковым, терпимым и понимающим только для того, чтобы усугубить мое чувство вины. Господи, какая же я плохая!
— Ну, что нового? — поинтересовался Адриан.
Мы облюбовали новый бассейн в Гринцинге, прелестное маленькое озерцо, окруженное относительно немногими немецкими толстяками и толстухами. Мы сидели, свесив ноги в воду, и потягивали пиво.
— Я зануда? Я повторяю одно и тоже? — Риторические вопросы.
— Да, — подтвердил Адриан, — но мне нравится твое занудство. Оно более забавно, чем у прочих.
— Мне нравится, как непринужденно мы можем обсуждать все, что угодно. Я никогда не забочусь о том впечатлении, которое могу произвести на тебя. И высказываю все, что думаю.