Молодой человек и сам пробует перо: пишет лирику, поэмы, драмы, переводит кусками «Отелло», «Короля Лира», байроновского «Манфреда». Уже печатаются кое—где его стихи. Автор ценит свои творения не слишком высоко: чем образованней человек, тем трудней ему заблуждаться на собственный счет, а Тургенев, как мы знаем, уже образован. Посылая первые опыты старшим знакомым для совета, он долго и более чем самокритично извиняется. Тургенев как бы стоит на пороге литературы, колеблясь, стоит ли делать решительный шаг.
Эти колебания длятся приблизительно два года.
«Около Пасхи 1843 года в Петербурге произошло событие и само по себе крайне незначительное, и давным—давно поглощенное забвением. А именно: появилась небольшая поэма некоего Т. Л., под названием „Параша“. Этот Т. Л. был я; этою поэмой я вступил на литературное поприще».
Шаг сделан – но можно ли назвать его решительным?
Поэме повезло – ее похвалил Белинский. Впоследствии Тургенев писал, что великий критик сделал это «в силу некоторых, едва заметных крупиц чего—то похожего на дарование».
Чья оценка справедливее?
Думаю – автора. Поэма написана и читается легко, точна в подробностях, вызывает в памяти прекрасные образы – «Евгений Онегин», «Домик в Коломне», «Тамбовская казначейша», – но что еще хорошего можно о ней сказать? Впоследствии, при всей любви к автору, ее быстро перестали читать.
Впрочем, Белинского легко понять. Пушкин убит, Лермонтов убит, Тютчев пишет мало и редко, Некрасов только расправляет крылья. На тогдашнем поэтическом фоне «Параша» явно выделяется, автор ее может сразу занять заметное место среди второстепенных русских поэтов – а первостепенных нет. Так что, пожалуй, аванс критика вполне оправдан.
В скором будущем Тургенев этот аванс с лихвой оплатит – только иной монетой…
После «Параши» молодой литератор печатается активно. Стихи, поэмы, рецензии, несколько прозаических вещей. То с подписью, то под буквой, то вообще без подписи. Нужная и вполне квалифицированная журнальная работа. Многие литераторы, начинавшие вместе с Тургеневым, так и занимались ею всю жизнь…
Конечно же, трудолюбие и, я бы сказал, профессиональный демократизм (никакой работы не чурается) молодого Тургенева вызывают глубокое уважение. Без подобной «графомании» большой писатель, как правило, не получается. Но и одно трудолюбие не делает большого писателя. Необходимо что—то еще.
В тургеневских публикациях до «Записок охотника» виден одаренный и культурный молодой автор, уже вошедший в литературу и занявший в ней довольно скромное, но полезное и вполне достойное место. Гений – не виден.
Пожалуй, разгадку уже подготовленной вспышки надо искать в других разделах собрания сочинений.
* * *
Сегодня мы пишем письма редко и неохотно: расходы на телефон намного превышают затраты на переписку. Но нам повезло – в тургеневскую эпоху телефон еще не был изобретен.
После Тургенева осталось больше пяти тысяч писем. Огромная, во многих томах, история человеческой души. По стихам, статьям видно, что писал Тургенев до «Записок охотника». По письмам видно, как он жил, что думал, с кем дружил, к чему готовился.
С кем же дружил начитанный сын орловского помещика?
Тут ему редко повезло. Нужные, влиятельные, знаменитые люди!
Если употреблять нынешний штамп, «доброго пути» в литературу ему пожелал величайший русский критик. Он развивался и мужал в одной компании с Герценом, Гончаровым, Некрасовым, Григоровичем, Бакуниным, Грановским. Классики, сплошь классики!
Надо уметь выбирать друзей.
Но давайте забудем про бородатые портреты на стенах библиотек. Ведь ничего этого и в помине не было.
Студент дружил со студентами, молодой человек водил компанию с молодыми людьми. Да, Грановский и Станкевич оказались влиятельными деятелями в том единственном смысле, что их влияние на литературу огромно. Но кто бы предположил это в тот вечер, когда Тургенев сидел с Грановским «в большой и пустой его комнате, за шатким столиком, на котором вместо всякого угощения стоял графин воды и банка варенья»? И будущие классики были в ту пору безвестными и полуголодными. И благословил молодого человека на тяжкий литературный труд другой молодой человек – тридцатидвухлетний болезненный бедняк, «поденщик и каторжник» журналистики Белинский.
Надо уметь выбирать друзей!
В 1840 году Тургенев (ему еще нет двадцати двух) пишет другу:
«Нас постигло великое несчастье, Грановский… 24 июня в Нови скончался Станкевич… Я оглядываюсь, ищу – напрасно. Кто из нашего поколения может достойно заменить нашу потерю? Кто достойный примет от умершего завещание его великих мыслей и не даст погибнуть его влиянию, будет идти по его дороге, в его духе, с его силой?»
Через пару месяцев – письмо Бакунину:
«Как для меня значителен 40–й год. Как много я пережил в 9 месяцев. Вообрази себе – в начале января скачет человек в кибитке по снегам России. В нем едва началось брожение, его волнуют смутные мысли; он робок и бесплодно задумчив… В Риме я нахожу Станкевича. Понимаешь ли ты переворот или нет, начало развития моей души».
Почти тридцать лет спустя Тургенев напишет об этой поре, о поездке за границу:
«Мне необходимо нужно было удалиться от моего врага затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был – крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил все, против чего я решил бороться до конца, с чем я поклялся никогда не примиряться… Это была моя аннибаловская клятва».
В одном из последних писем он скажет о «Записках охотника»: «Собственно, все они были написаны между 1840–м и 1850–м». Что было в сороковом – наброски, замысел, смутное ощущение задачи? Или просто начало «развития души», способной эту задачу решить?
К сорок шестому году развитие души в основном закончилось – под влиянием ученья, книг и друзей; личность, на редкость глубокая, наконец, сформировалась. Великий писатель сложился.
Оставалось написать великие вещи.
Как выглядел классик?
Седобородый патриарх, грузноватый, умудренный и умиротворенный, хорош для памятника, – но «Записки охотника» и «Дворянское гнездо» писал не он.
Лучше вглядимся в фотографию 1856 года. Ивану Сергеевичу тридцать восемь. Пять лет назад окончены «Записки охотника», через пять лет появятся «Отцы и дети», «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Ася», «Первая любовь»– все вмещает это десятилетие. Похоже, именно тут вершина жизни. За спиной богатый опыт, в руках безукоризненное мастерство. Друзья ясны, враг ясен. Здоровья хватает, замыслов в избытке. Только работать, только не упустить идеальное для писательства время!
Не упустит…
На овальной фотографии крупный, спокойный, аккуратный человек. Аккуратная, волосы назад, прическа. Аккуратные, довольно большие, ровно подстриженные бакенбарды. Белоснежная сорочка с не застегнутым воротничком и черный – галстук? шейный платок? – не знаю, как это тогда называлось. Удобный, чуть мешковатый сюртук с жилетом.
Если отвлечься от моды давно минувшей эпохи, одежда выглядит вполне практично, вроде современных спортивного покроя ансамблей: можно в контору, можно к друзьям, можно в театр, можно снять сюртук – и к письменному столу.
Лоб большой, глаза умные, внимательные. Никаких следов пронзительности, фанатичного огня, скрытой муки и прочего творческого демонизма. Спокойная, чуть печальная доброжелательность.
Основное ощущение от фотографии или, как говорили в те времена, «ее пафос»– глубокая, естественная порядочность. И, пожалуй, ответственность: писатель с таким лицом не оставит на листе неряшливую фразу. А в общем – умный, сдержанный, работящий интеллигент. Если позволить себе более позднюю литературную аналогию – чеховский доктор Астров.
Жаль, что наиболее распространенные скульптуры и портреты изображают не творцов в период максимальной мощи, а то, что остается от них на склоне лет. Знай мы, как выглядели покойные гении в самый свой рабочий час, может, бережней бы относились к гениям живым…
* * *
Тургенев был умен, очень умен. Это отмечали почти все знавшие его. В одном из писем Белинский говорил о своем младшем (на семь лет) друге: «Тургенев – очень хороший человек, и я легко сближаюсь с ним. Это – человек необыкновенно умный, беседа и споры с ним отводили мне душу».
Тургенев прекрасно играл в шахматы – если судить по дошедшим партиям, лучше любого из русских классиков. И еще одно, косвенное и грустное, свидетельство ума: посмертное вскрытие обнаружило редкостную величину его мозга – он весил более двух килограммов.
Не парадоксально ли, что именно Тургеневу пришлось полжизни доказывать догматикам и примитивам, что жизнь умнее самого умного литератора, что дело честного художника – честно исследовать действительность, а не подгонять писательскую задачу к ответу.