у нее над камином. Я часто гляделся в зеркала, потому что шпиону всегда нужно знать, как он выглядит – или как он должен выглядеть. Подобно актеру я репетировал выражения лица и ответы, особенно на вопросы, которых больше всего боялся: вы коммунист? Вы шпион? Шок, удивление, гнев – вот что должно было отразиться на моем лице. Теперь же мне надо было казаться любезным, и лицо, поглядевшее из зеркала мне в лицо, хотя бы не было нелюбезным. После лечения в «Раю» человек в зеркале казался слегка похожим на человека, хотя это все, наверное, благодаря мутности старинного стекла. Однако я все равно приободрился, вручил тетке бокал и сам отпил глоток шабли, обезболив его холодком душу, которая – в отличие от моего лица – все еще болела и кровоточила.
И кого из них ты выберешь?
Выберу? Тетка захохотала так, будто смешнее шутки не слышала.
Ни мужа? Я болтал о пустяках, но как раз пустяки и выдают человека с головой. Ни детей?
Для человека, бывшего когда-то революционером, со вздохом ответила тетка, ты консервативен до тошноты.
Перед приходом ППЦ и доктора Мао я заперся в теткиной ванной, достал пузырек с лекарством и высыпал его на ручное зеркальце, скатал в трубочку купюру в двадцать пять франков, склонился к зеркалу так низко, что снова увидел себя, и втянул всю дозу белого порошка сначала одной ноздрей, затем другой. И, дрожа всем телом, стал ждать. Гашиша мне было уже недостаточно. От тошноты бытия – или хотя бы от тошнотворного звания реакционера – меня могла спасти только сила лекарства. Когда приехали ППЦ и доктор Мао, я уже подуспокоился. И, занявшись общественно полезной деятельностью, налил им вина.
Дорогая моя, сказал ППЦ тетке, вы сегодня прекрасны, как гейша.
Боясь, как бы его не переплюнули, доктор Мао добавил: дорогая, вы достойны кисти Гогена.
Тетка любезно приняла их комплименты и накрутила тоненьких тугих сигареток со смесью табака и моего гашиша. Я объяснил, что меня не было неделю, потому что я помогал в худшем азиатском ресторане Парижа номер два, только этот – у канала Сен-Мартен, но насчет объяснений можно было не волноваться. Никому до меня не было никакого дела, и меня это вполне устраивало, я и сам хотел только насладиться нежным, манящим гашишем. Темы их разговора сменялись одна за другой, но я пропускал все мимо ушей, хотя кое-какие обрывки все же пробивались сквозь мою эйфорию: они одобряли, что при новом социалистическом правительстве к четырем неделям оплачиваемого отпуска добавили пятую, однако сошлись на том, что очень не хватает шестой; они осуждали ультраправого политика, который попал во все новости из-за своих нападок на иностранцев и иммигрантов; они единодушно согласились, что Франция по-прежнему должна радушно принимать иммигрантов и оставшихся без крыши над головой беженцев, прибывающих, например, из Индокитая…
А вы как, согласны? – спросил ППЦ.
Я так отвык от того, что со мной разговаривают, до меня даже не сразу дошло, что он обращается ко мне, – возможно, потому, что говорил он на английском, не из вежливости, конечно, а из снисходительности. Чего? – моргая, переспросил я.
Согласны, что Франция должна помогать тем, кто остался без крыши?
Без крыши? С чего бы? Вы что – рэкетиры?
Мне казалось, что пошутил я довольно тонко, однако ППЦ поморщился и сказал: ну вы же понимаете, о чем я. В смысле, предоставить убежище.
А-а, ответил я. Тогда-то, расхрабрившись от гашиша, я и спросил: даже тем, кто бежит от социалистов, коммунистов и утопии?
Доктор Мао сказал: меня не устраивает то, что эти беженцы – компрадоры колонизаторов, помогавшие колонизировать собственную родину. Но даже они – люди. Самые настоящие люди, которые заслуживают нашей помощи, во многом потому, что как раз мы и были колонизаторами, развалившими вашу страну.
Не могу с вами не согласиться, сказал я.
Совсем не изменился, сказал ППЦ. Он скромничает, но вообще-то в шестидесятых он возглавлял маоистский комитет, выступавший против имперской войны, которую развязали американцы в вашей стране.
Я боролся за правое дело, сказал доктор Мао.
Он был маоистее всех маоистов, супер-Мао, так сказать, продолжал ППЦ. Вообще, он был такой маоист, что мы звали его…
Председателем Мао, сказал я.
Нет, еще лучше – le Chinois!
Они расхохотались, я же натянуто, недоумевающе улыбнулся. Le Chinois? Это комплимент или оскорбление – или то и другое? Но раз уж у нас тут сидел доморощенный эксперт по маоизму, я спросил: а можно ли оставаться маоистом после Культурной революции? Или после Большого скачка? После того, как столько китайцев погибло, попав под колеса Идеологического Государственного Аппарата и Репрессивного Государственного Аппарата, не кажется ли вам, что маоизм нуждается в переосмыслении? Или, например, вот – я вытащил газету с фотографией костей и массовых захоронений – что тогда с Кампучией? Китайцы поддерживают красных кхмеров. Разве после такого вам не станет хотя бы немного не по себе от коммунистических революций?
Увидев фотографию, доктор Мао с грустью покачал головой. Видел утром, сказал он. Да, разумеется, и революциям не чужды ошибки, и иногда в результате этих ошибок гибнут миллионы. Это ужасно? Ужасно. Несправедливо? Несправедливо. Но если на этом остановиться, тут-то и окажешься в ловушке капитализма. Ха! Скажут они. Попался! Теперь у тебя нет выбора, один капитализм с его псевдодемократией, с его иллюзией выбора. Ведь если коммунизм – это плохо, значит, капитализм – это хорошо, так? Нет, не так! Капиталисты любят всем напоминать, что десятки миллионов людей умерли при Сталине и Мао, благополучно забывая, что сотни миллионов людей умерли при капитализме. Что такое колониализм, что такое рабство, как не проявления капитализма? Геноцид коренного населения Америки – что это, если не капитализм? Но ладно, давайте отвлечемся от этой неприятной противоречивости капитализма и сосредоточимся на том, что же такого сделали коммунисты!
Ну, что я говорил? – сказал ППЦ, подливая себе вина. Le Chinois!
Это я знаю, сказал я. Но это все теория…
Нет, это все практика. Вы спросили меня о Мао и Культурной революции. Не уверен, что она была ошибкой, потому что Мао не был на стороне государства. Он пытался очистить государство от реакционных элементов и вернуть власть тем, кому она и принадлежала, – людям, народным массам. Когда-нибудь Культурная революция будет видеться нам тем же, чем сейчас нам видится Парижская коммуна, – несчастьем, которое в итоге обернулось народным триумфом! Что до Мао, то он, будучи человеком бесконечно диалектичным, понял – в отличие от Сталина, на которого ориентировались вьетнамские коммунисты, – что революции нельзя дать усохнуть до государственности. Как только это происходит, революцию развращает собственная же власть,