- Эй, Мишутка, ты бы собрал барахлишко от ляха оставшееся, да на коня навесил, что ли. А то конь хороший потеряется ненароком.
Паренек услышав меня застыл, но старый казак подтвердил мои слова:
- Чего застыл татарчонок? Делай чего велено, это немца добыча, нечего на чужое рот разевать.
- А почему татарчонок? На лицо вроде русский.
- А мы его еще мальцом у татар отбили, в ясырях был. Вот и прилепилось название, то татарином кличем, то татарчонком.
- Михаил Татаринов стало быть будет?
- Ага, если доживет.
Когда я уже вскочил на коня, и мы начали разворачиваться, старый казак спохватился и крикнул мне вдогон:
- А зовут то тебя как?
На что ему один из проезжавших рейтар наставительно ответил:
- Эх ты, дурья башка, великий князь Мекленбурга перед тобой был Иван Жигимонтович!
- Иди ты!
На следующий день в Москву вступила земская рать. Польский гарнизон, запершись в Кремле и Китай-городе, не казал за стены носа. Князь Дмитрий Михайлович первым делом послал к ним парламентеров с предложением не проливать христианскую кровь, а выйти из Кремля с честию и оружием, оставив только награбленное. Но как видно Гонсевский и его приближенные награбили столько, что алчность затмила им разум, и гетман надменно отвечал посланникам, чтобы они расходились по домам и занимались хлебопашеством, а за оружие и браться не смели.
Пожарский здраво рассудив что Гонсевскому и его людям деваться все равно некуда, оставил против них небольшие заслоны, принялся укрепляться на позициях. К Москве спешил Ходкевич с немалыми силами и большим обозом. Если ему удастся прорваться, то война затянется еще бог знает на какое время. Если нет, мы победили.
Главной линией укреплений стали стены Белого города. День и ночь ратники без различия чина и происхождения укреплялись на валах, спешно строили острожки, выкатывали на позиции пушки. Одним из острожков прикрывающий Чертольские ворота вызвался командовать я. Пожарский несколько удивился моему решению, но перечить не стал и выделил мне под команду людей. Основу моего отряда составили полсотни бывших мекленбургских стрельцов во главе с Анисимом и примерно столько же черносошных крестьян, плюс две пушки. Во время прошлых боев этот острожек был буквально разнесен по бревнышку, так что его пришлось возводить заново. С тоской вспомнив Рутгера Ван Дейка, я взялся за руководство работами. Осмотрев предполагаемое место стройки, я первым делом, попытался воспроизвести этот рельеф в миниатюре, начертив на земле нечто вроде чертежа. Когда примерный план был готов, я взялся за разбивку на местности. Подчиненные смотрели на мои манипуляции с некоторым недоумением, но помалкивали, наконец, когда подготовительные работы были закончены, я приказал браться за работу. В плане мой острожек представлял собою немного неправильный пятиугольник, направленный к предполагаемому противнику одним из углов. По периметру был выкопан небольшой ров и насыпан вал поверху которого установлен частокол, в котором проделаны бойницы. Дно рва было утыкано острыми кольями. В центре получившегося бастиона было возвышение, не то природное, не то остатки прежнего укрепления, на котором я велел установить пушки. Для защиты расчетов были изготовлены бревенчатые щиты в человеческий рост и выкопаны небольшие укрытия для порохового припаса, также накрытые щитами. В тыльной стороне укрепления были проделаны два прохода закрытые воротами. Через них сможет в случае чего подойти подкрепление, или если острожек будет взят, сможем отойти мы. Рутгер назвал бы это ретраншементом. Работа шла день и ночь и когда лазутчики принесли весть что войска гетмана подошли к Новодевичьему монастырю, все было готово. Пожарский и другие воеводы приезжали смотреть на нашу постройку, качали головами, иные одобрительно, другие смотрели с недоверием, но ничего прямо не говорили.
В ночь перед сражением войска обходили священники, исповедуя и причащая всех желающих. Пришел и к нам невысокого роста худой монах с благообразным, но строгим лицом. Увидев его мои люди присмирели и, выслушав недлинную проповедь стали подходить для причастия и благословления. Я при богослужении снял для приличия шляпу и придав лицу самое постное выражение стоял тихо и не отсвечивал. Монах, закончив со своей паствой, подошел к нам с Казимиром и спросил негромким, но сильным голосом:
- А вы не желаете исповедаться перед боем?
- Простите святой отец, - отвечал я за нас обоих, - но мы не принадлежим к вашей церкви. Я лютеранин, а мой товарищ и вовсе католик. Помолитесь за нас сами, если это возможно, ибо божье заступничество нам не помешает.
- Разве ты, сын мой, - обратился он к Казимиру, - не посватался к русской девушке и не обещал ей принять святое крещение?
Я подивился осведомленности монаха, но промолчал, лишь подтолкнув бывшего лисовчика к монаху, дескать, я тебя предупреждал, теперь не жалуйся.
- Святой отец, торжественно даю обет, что если господь пощадит мою жизнь в завтрашнем сражении, я вернусь к вере отцов. - Твердым и немного торжественным голосом проговорил Казимир.
Монах удовлетворенно кивнул и, благословив литвина, протянул ему руку для поцелуя, к которой тот с благоговением приложился.
- А ты сын мой, не желаешь ли исповедаться и покаяться в грехах? - снова обратился ко мне служитель церкви.
Я немного подосадовал на настырность монаха и кивком головы предложил отойти в сторону.
- Ладно, святой отец, все же я христианин, а вы священник и почему бы вам не стать посредником между мною и господом при исповеди. Только боюсь вам будет не слишком приятно слушать меня, ибо я, не смотря на свой юный возраст действительно немало грешил и мало молился. Так что, увы мне, я грешен. Я убивал, прелюбодействовал, случалось брал не свое и без малейшего стеснения врал людям в глаза, когда полагал это необходимым.
- Скажи мне, сын мой, - сказал мне монах, выслушав о моих прегрешениях. - Верно-ли что ты возвращал в православные храмы, похищенные из них иконы и священную утварь?
Я с еще большим удивлением посмотрел на монаха, по всей видимости этот священнослужитель был совсем не прост и очень хорошо осведомлен.
- Грешен батюшка.
- Ты полагаешь это грехом?
- Я полагаю грехом то, что вернул далеко не все, что было в моих силах.
- Отпускаю тебе этот грех! Верно-ли что король свейский пожелал увезти из Священной Софии в Новгороде священные врата и ты тому воспротивился?
- Верно, - отвечал я и, видя не высказанный вопрос в глазах монаха, пояснил, - я полагал это кощунством, ибо сии врата давно стояли в софийском храме, и если бы это было неугодно господу он, несомненно, дал бы об этом знак.
- Верно-ли что поговорив на площади Святой Софии с юродивым ты раскаялся при всем честном народе и просил его молиться за тебя?
- Меня позвал на беседу митрополит Исидор, и я действительно дал юродивому монету, остальное людская молва.
- Верно-ли что ты оживил умершую и вернул ей девство?
- Не умершую, а захлебнувшуюся и не оживил, а откачал. Многие люди живущие на берегу моря или реки умеют такое и в этом нет никакого чуда. Что же касается девства, то человеку под силу лишь лишить его, но никак не вернуть. Я пожалел бедную девушку и приказал женщине осматривающую ее в любом случае сказать, что урона не было. В том, что случилось на болоте, не было ее греха и было бы несправедливо, чтобы она за него расплачивалась.
- Что справедливо, а что нет, знает лишь господь. А скажи мне, сын мой, почему ты здесь?
- Боюсь, что ответ на этот вопрос тоже ведом лишь ему. - Ответил я, подняв глаза к небу. - Ей богу святой отец, если бы была моя воля, я давно был бы у себя в княжестве в окружении своей семьи. Увы, но судьба моя ведет меня одной лишь ей ведомыми тропами, и я не могу ей противиться, как бы не старался.
- Никто не может противиться своей судьбе, - ответил мне монах, - но ответь мне еще на вопрос. Почему ты желаешь, что бы царем нашим стал королевич Карл Филип?
- Потому что это было бы разумно. Значительная часть вашей земли занята шведами и чтобы ее вернуть понадобится воевать. А так у Густава Адольфа не будет причин отторгнуть ее от вашего царства. К тому же королевич юн, и если он вырастет в вашей стране, то скоро станет не менее русским, чем вы.
- А отчего ты говорил, что мы выберем не Карла, но Михаила Романова?
- Потому что вы русские, когда надо думать головой, все решаете сердцем. Сейчас вам любой иноземец хуже антихриста и вы все едино выберете кого-то из своих. А Миша, молод, глуп и слабохарактерен, а потому устроит бояр. Его отец митрополит и ему благоволят греки, так что на самом деле у вас нет никакого выбора.
- А почему ты тогда здесь?
- Вы уже спрашивали. Наверное, все дело в том, что я похож на вас, умом понимаю, что делать мне здесь нечего, а сердце ставит в строй.