– Речь должна идти о лишней полукроне, если делать все как следует, сэр.
– Верно, верно, Фонс. Но это утопия, ведь налогоплательщику едва хватает на хлеб насущный. Ну, я хочу сразу же представить вас моей теще, которая все вам расскажет о своем недостойном сыне. Он негодяй, Фонс, и не стоит и сотой доли того беспокойства, которое испытывает все время старая леди. Она живет у Букингемских ворот. Пройдемся туда?
– Разумеется, сэр. Можно узнать, есть ли особые причины для такого беспокойства со стороны миссис Рэннок, и с какого времени она стала беспокоиться?
– Видите ли, Фонс, Рэннок уехал из Англии в марте, в конце марта, он должен был отправиться на Клондайк – безумная затея, как и все его поступки, и с того самого дня по сегодня никто из его знакомых, насколько мы знаем, не получил от него ни строчки.
– Разве это так странно, сэр? Я бы не стал этому удивляться. Ведь если человек моет золото среди тысяч других искателей приключений и все время рискует замерзнуть насмерть или, в лучшем случае, быть убитым, он вряд ли станет очень беспокоиться насчет переписки со своими близкими.
– Да, несомненно, это опасная и жестокая жизнь, и, все-таки, мне говорили, что они получают почту и каким-то образом сами сносятся с цивилизованным миром, и, какой бы негодяй Рэннок ни был, у него в привычках писать матери три-четыре раза в год, а то и чаще. Думается, он питает к ней некоторую нежность. – Но вот вы сами увидитесь со старой леди, и она сама вам обо всем расскажет, – заключил свое пояснение майор Тогуд, – так что больше на сей счет я не скажу ни слова. – Но, несмотря на это замечание, он продолжал говорить без остановки всю дорогу до Букингемских ворот.
ГЛАВА 15
Достопочтенная миссис Рэннок, вдова капитана Рэннока, второго сына лорда Киркмайкла, жила в доме времен королевы Анны. Дом отличался узким фасадом, обращенным к Веллингтонским казармам. Это был самый маленький из всех домов в этом фешенебельном квартале, велика была только арендная плата, но миссис Рэннок большую часть жизни прожила при дворе. Когда-то она была молоденькой фрейлиной у своей такой же молодой царственной госпожи и вряд ли смогла бы существовать вне этой разреженной атмосферы. Изысканность и утонченность были для нее столь же необходимы, как воздух и вода для обыкновенных смертных. Она бы зачахла в вульгарной обстановке. Ее насущные потребности были эфемерны, но окружающая обстановка непременно должна была соответствовать привычкам высокородной леди. И все в доме являлось верхом совершенства. Мебель – изделия Шератона и Чиппендейла, изготовленные на заказ этими знаменитыми мастерами XVIII века, – была семейной реликвией, например, великолепное бюро в стиле «буль», поспешно вывезенное из предместья Сен-Жермен в дни революционного террора во Франции, когда Париж был залит невинной кровью и знать бежала, спасаясь от разорения и смерти.
Входная дверь была выкрашена в небесно-голубой цвет, холл и лестница в белый, а сочные тона обоев создавали живописно-яркий фон для благородно-сдержанных тонов старой мебели. В изящной гостиной с бледно-розовыми занавесями, с драгоценным, изысканным фарфором «Челси» самым изящным украшением казалась сама старая миссис Рэннок с ее серебристой сединой, благородными патрицианскими чертами лица и горделивой осанкой. Она была высока, хрупкого сложения и облачена в длинное платье с прекрасной вышивкой и в элегантный чепец, чьи длинные ленты спускались почти до пояса. Это был идеальный образец старой леди, знатной дамы до кончиков ногтей. Портрет ее когда-то писал Хейтер. Д'Орсэ тоже оставил карандашный набросок. Почти прозрачная рука, лежавшая на ручке кресла, когда-то служила моделью для скульпторов и не раз была воссоздана в мраморе, когда Мэри Рэннок была молода и прекрасна.
Теперь ей было восемьдесят, и она вдовела уже четверть века, мирно спускаясь вниз по течению реки времени. У нее было очень мало радостей и немного друзей, большинство которых она пережила. Сейчас для нее существовал только один источник беспокойства – дурное поведение сына, которого она обожала. Когда-то она строила радужные планы касательно его будущности, так надеялась на него, такое высокое положение в мире для него предвосхищала, но он предал ее мечты, не использовал ни одной предоставлявшейся ему возможности и обманул все ее надежды. Но она все равно любила его, любила больше, чем дочь и ее детей, своих внуков, может быть, именно потому, что он потерпел в жизни крушение и утратил уважение общества. И чем большее сострадание испытывала она к своему сыну-неудачнику, тем больше его любила. «Моему бедному Дику никогда не везло», – повторяла она, стремясь его оправдать.
Она с нетерпением ожидала мистера Фонса – так утопающий цепляется за соломинку.
– Прошу вас, садитесь, – пригласила она любезно, а затем, обратясь к зятю, сказала: – мне бы хотелось поговорить с мистером Фонсом наедине, Гарри, – и майор Тогуд вскочил со стула, оскорбленно фыркнув:
– Но, дорогая матушка, мне известны все обстоятельства дела. А также, обладая опытом в житейских делах, я мог бы оказаться полезен…
– Но не во время моего разговора с мистером Фон-сом, Гарри. Я хочу сохранять спокойствие и рассудительность, доступные еще моей бедной старой голове.
– Хорошо, дорогая, вы лучший судья в данном случае, но ведь в самом деле…
– Дорогой Гарри, было бы так любезно с вашей стороны, если бы вы оставили нас вдвоем.
– Хорошо, матушка, если так. – Экспансивный коротышка-майор вылетел из комнаты, и слышно было его негодующее бормотанье, пока он сбегал с лестницы в столовую, где нашел утешение в сигаре.
– Мой зять – замечательный человек, мистер Фонс, но он чересчур много говорит, – сказала миссис Рэннок. – И он, несомненно, рассказал вам, почему мне нужна ваша помощь.
– Да, мэм.
– А теперь, пожалуйста, спрашивайте меня обо всем, что вас интересует, я ничего от вас не утаю. Я испытываю слишком большое беспокойство за судьбу сына, чтобы о чем-то умолчать.
– Могу я спросить вас, мэм, прежде всего, какие у вас основания беспокоиться о полковнике Рэнноке?
– Уже то достаточный повод, что он молчит почти десять месяцев. Мой сын очень аккуратный корреспондент. Я не припомню случая, когда бы он не писал мне больше двух месяцев кряду. Он очень, очень аккуратный корреспондент, – повторила она взволнованно, словно хотела сказать «он очень хороший сын».
– Но вы не допускаете, мэм, что суровая жизнь на Клондайке не способствует желанию сесть и написать письмо после целого дня работы, когда испытываешь смертельную усталость?
– Да, я это допускаю, но не могу поверить, что, если мой сын жив, – и ее глаза наполнились слезами, несмотря на все усилия казаться спокойной, – и в здравом уме, и может держать перо в руке… я не могу поверить, что он способен так небрежничать со мной.