у самого подъезда твой гид предлагает еще покурить, но ты отдаешь ему свою пачку и, уточнив номер квартиры, спешишь скрыться внутри.
На следующий день солнце наваливается на Лакинск так, что очертания домов и оплетающего улицы трубопровода становятся неустойчивы; выбравшись снова на улицу, вы идете куда-то к реке, друзья плавятся на ходу, как восковые куклы, и только ты ощущаешь себя словно бы в погребе: к счастью, тебя уже не трясет, как ночью, и ты решаешь, что произошла некая отладка; когда же вы наконец добираетесь до реки, миновав долгие заросли высокой травы, и ты бросаешь на берег надоевший плечам рюкзак, рядом с тобой нет уже никого: солнце растопило и слизало их вместе с футболками и волосами; не то чтобы растерявшись, а скорее ради дополнительной уверенности ты достаешь телефон и набираешь приятеля с «Крыльев», что шел позади всех: в ответ, как ты и полагал, слышна чистая тишина без гудков и отговорок автомата. Ты один выпиваешь что было в твоем рюкзаке и уезжаешь обратно пустой дневной электричкой, купив в коллекцию уничтожителю местную газету; в вагоне, однако, точно так же жарко, как вчера в городе, даже сильнее; ты решаешь тогда, что под погреб тебе оборудовали пока только Лакинск, а в других городах это, может быть, станет доступно позднее, и почему-то с самого начала тебе ясно, что ваш с уничтожителем город точно не будет включен в программу: за прожитое в нем время ты успел усвоить, что он никак не предназначен кому-либо из вас и тебе не стоит ждать от него никаких подарков. И тем не менее в конце лета город подбрасывает тебе один: у подруги умирает кто-то из одиноких стариков, и она переселяется в свободную квартиру, где нужно, конечно, хотя бы переклеить обои, так что ты прибываешь на помощь и проводишь в темноватом и гулком жилье со свистящей вентиляцией и окнами в забитый сад несколько содержательных вечеров, но не ночей, потому что оставлять мать на ночь одну чревато, а звонить старикам, чтобы кто-то из них присмотрел за ней, нехорошо; однажды перед уходом ты рассказываешь новой хозяйке о твоем ледниковом периоде в Лакинске, опуская финал с исчезновением местных у самой воды, и она не знает, что ответить тебе: ты отправляешься на остановку «четверки» с чувством легкой и глупой досады, в желтом вечернем автобусе всего два пассажира на задней площадке, и тебе не нужно присматриваться, чтобы понять, что это они: на их почти сросшихся лицах мелькают торопливые кадры какой-то рваной вертовской хроники, ты же стоишь к ним даже не в половину, а в треть оборота, ощущая себя пойманным за списыванием школьником и от неловкости считая остановки: перед своей ты наконец обращаешь к ним спину, встав вплотную к дверям, и, не дыша выходишь на непривычно пустую даже для этого времени площадь; автобус катится дальше, и ты напоследок заглядываешь в скользящие окна, но не видишь внутри никого. Ты двигаешь в сторону дома, собираясь пройти через сквер с белым Лениным, но еще у клуба начинается чушь: желтая в белых пятнах стена, вдоль которой ты шагаешь, длится и длится, будто и не собираясь кончаться: дальний угол здания, хорошо тебе видный, кажется, не будет достигнут тобой никогда. Ты удерживаешься от того, чтобы повернуть и обогнуть клуб с другого бока, потому что предполагаешь, что там будет что-то похуже; через несколько минут тебя обгоняет поздняя семья с ревущим от усталости ребенком, а ты все не можешь дойти хотя бы до среднего фонаря: в отчаянии ты делаешь три-четыре широких шага с закрытыми глазами и обнаруживаешь, что смог продвинуться на тротуаре и почти поравнялся с фонарем. Обнаруженный метод вызывает у тебя подозрения, но искать другие некогда, тебе нужно скорее быть в квартире, чтобы мать не сошла с ума оттого, как долго ты не идешь: ты совершаешь еще десяток шагов вслепую: это снова срабатывает, ты оказываешься возле последнего фонаря: теперь надо не промахнуться мимо двери в железной ограде сквера: ты прикидываешь расстояние и делаешь сперва шесть шагов по прямой, а потом четыре шага по диагонали влево. Открыв глаза, ты видишь, что стоишь ровно в проеме лицом к памятнику, но вместо Ленина с приподнятым к плечу кулаком на постаменте сплавились эти двое: они выросли и побелели, но по-прежнему не имеют ясного объема, а плывут в черном воздухе, как какой-то кусок простыни, на котором продолжается уже совсем серая, стертая хроника; ты следишь неподвижно, не признаваясь себе самому, что на этот раз ты ошарашен: в отличие от уничтожителя, ты всегда считал, что всех Лениных необходимо снести, но эта зримая тобой расправа ранит тебя почти так же, как потерявшие выпуклость существа Георгиевского собора. Ты заглядываешь в давно отцветшие кусты жасмина за постаментом, проверяя, не скрыты ли в них обломки прежней статуи, но там только пустая запыленная земля и сухие газетные клочья; измученный всем, ты бросаешься к дальнему выходу, но под ногами снова словно включается беговая дорожка, и кусты шумя проносятся мимо тебя, пока ты остаешься на месте; тогда ты, не переходя на шаг, закрываешь глаза и тотчас вылетаешь почти к самой к аптеке, спотыкаешься о бордюр и неопасно падаешь на траву. Отсюда тебе уже не видно, продолжается ли странный шабаш в ленинском сквере; но и зачем вообще тебе это знать: ты встаешь и уже без каких-либо препятствий и злоключений дотягиваешь до дома, где не спящая еще мать улыбается тебе так радостно, что ты обнимаешь ее как вернувшуюся с того света.
Всю ночь после этого снятся беспокойные и утомительно бессвязные сны, но утром ты поднимаешься с четкой мыслью проверить листы, унесенные тобой из офиса: на этот раз ты раскладываешь их на полу своей комнаты так, что они образуют как бы маленький экран, четыре листа на три, и, не притрагиваясь к ним больше, ждешь, что из этого выйдет: простояв так над бумагой с четверть часа и ничего не выждав, ты оставляешь все как есть и уходишь на кухню наконец собрать вам с матерью завтрак, а когда возвращаешься, еще через гостиную видишь, что все двенадцать листов покрыты плотно набранным текстом: ты кидаешься к ним как с вышки в бассейн, но все проявившееся тотчас же растворяется в белом молоке, не оставив по себе ни тени, ни вмятины. Памятуя о вчерашнем, ты пробуешь закрыть на время глаза над бумагой, а потом резко открыть их, но листы остаются пусты; тогда ты снова отходишь подальше,