этом зале может быть подавлен больше него и твоих стариков, и все-таки не решится подойти и узнать. С течением осеннего времени твой ночной шум приобретает новый оттенок: за шероховатой и влажной серой стеной начинает звучать почти плач, что-то похожее на трехсложный крик южной горлицы: с каждой ночью он повторяется чаще, заставляя тебя как бы тянуться, пусть мысленно, ей навстречу, куда-то за Клязьму, Горьковское шоссе и орешник вдоль Старопавловской дороги; закрыв глаза, ты видишь эти места как бы с высоты, и все в них черно, как тогда в твоей комнате: земля, стволы деревьев и осыпавшаяся листва, переступающие птицы, река и трава на ее берегу словно отлиты из черного металла, но подробности их много зримей, чем в естественной раскраске; ты наклоняешься ближе, чтобы коснуться лесных вершин, и слышишь, как мать окликает тебя: ты свесился за балконный парапет так основательно, что она испугалась. Каким бы пустяком ни казалось это маленькое помутнение, ты все же решаешь, что тебе стоит быть осторожней и меньше доверять доносящемуся до тебя по ночам, хотя это, наверное, и противоречит тому, что тебе сказали в офисе в самый первый приход; начинаются томительные дни предснежья, по утрам рыжая стена незаконченного бассейна затянута инеем так, что сливается с морозным небом: ты влюбляешься в этот их общий цвет, потому что в нем есть что-то бесконечно последнее: это кирпичное полотнище вывешено тут как будто в знак сдачи, которую некому принять; каждое утро ты думаешь об этом, выходя из подъезда, и когда наконец выпадает и остается снег, пряча под собой все, что набросали поселковые, тебя ошеломляет понимание, что тебе самому тоже некому проиграть здесь и сдаться: можно убиться в маршрутке, сгореть в гараже или быть проткнутым на лестнице одичавшим соседом; можно позорно вылететь из университета, поступить в который также было позором; можно сесть за подкинутый порошок или лишиться жилья, прогорев во всех судах, но проиграть им нельзя, потому что они ничего о тебе не знают и знать не хотят, а без этого что они могут: еще меньше, чем ничего. Тем же вечером ты объясняешь все это уничтожителю, пока вы обходите вокруг безлюдный стадион, светлый от снега, и он обнимает тебя возле пирса без каких-либо ненужных кривляний: не старается сжать изо всех дурных сил и не хлопает ладонью между лопаток (и не вылавливает из твоего кармана зажигалку, как в четырнадцать лет), а обхватывает твои плечи благодарно и радостно, хотя ты и знаешь наверняка, что сам он каждый день ищет и находит, кому проиграть, потому что только это и позволяет ему ощущать себя по-прежнему живым и подвижным; его национал-большевистская стойка, конечно, сломается, и скоро, но ты уже не успеешь застать его другим.
На Новый год вы впервые видитесь с его подругой, что приезжает к нему домой: обычно это он катается к ней, потому что ее комната хотя бы запирается на ключ, поэтому вы так долго и не могли совпасть все вместе; ты приходишь в белой офисной рубашке с клипсой на рукаве, вы все превосходно любезны в беседе, у нее большие умные глаза и на затылке след от детской операции: как все тревожные подростки, вы говорите о чеченской войне, «Норд-Осте» и Беслане, и вам оказывается не о чем спорить, какие бы тяжелые слова ни произносил уничтожитель; впрочем, как бы благостно вы ни сидели час и еще другой, что-то (клипса?) подсказывает тебе, что эти двое не вполне уравновешивают друг друга и распад этой связи будет тем более мучителен, чем позднее он произойдет; тебе грустно за них обоих, невинных и злых именно что от невинности, а не по какому-то врожденному душевному уродству, как у тех, рядом с кем вы все выросли в своих поселках: собственно, это и перемалывает таких: неспособность исправить чужое зло или хотя бы просто от него отвернуться (и чем это зло необязательней, тем им больнее). Когда ближе к полуночи ты уходишь к своим, в снегу у лобастых бомбоубежищ лежит вниз лицом не совсем заметный человек: он словно бы нарисован грязным белым по грязному серому и словно бы не дышит, но, встав над ним, ты замечаешь, что по всей поверхности его тела идет редкая рябь, а прислушавшись, слышишь слабый, но постоянный стрекоток, поднимающийся от него: тебе кажется опасным наклоняться, поэтому ты выбираешь, пока есть еще время, взобраться, хоть ты и в пальто, на убежище и последить оттуда; с этого места тебе также видны украшенные окна стариков, и ты вдруг думаешь о том, как будет смотреть на них уничтожитель, если ты исчезнешь отсюда: не сразу, а, скажем, через год или несколько лет, если эти дома вообще не расселят и не снесут. Не снесут, это памятники, но те, кто живет в них сейчас и орет друг на друга с балконов, постепенно умрут, те, кто поподвижней, уедут, а он останется здесь еще надолго, женится и станет тревожным отцом, будет ставить свое корыто на траву под окна, будет, катая ребенка на карусели, ободрять красивых таджикских женщин в громоздких платках, не решающихся подсадить рядом своих детей; один раз его здорово изобьют, но после этого он уже никому такого не позволит; не исключено и даже более чем вероятно, что у него, с детства, как и ты, ненавидевшего собак и их хозяев, окажется на поруках подобранная где-нибудь в лесу на велосипедной прогулке безродная псина, и, как раз спускаясь с ней по ночам, он будет смотреть на эти окна, всякий раз черные, всякий раз раздражаясь на собственное удивление тем, что тебя здесь больше нет, и уже так давно. Человек в снегу рябит сильнее, и стрекоток его становится назойливей; следом ты видишь, что такая же рябь покрывает теперь и ваши окна; это встряхивает тебя, и ты чуть не кувырком скатываешься с убежища и торопишься к своим: до полуночи меньше четверти часа, уже не будет времени нормально покурить. Перед тем как завернуть во двор, ты все же оглядываешься, но на том месте уже никого и ничего нет, и это видится тебе далеко не худшим знаком, который можно было получить в конце этого странного года.
Вплоть до настоящей весны, то есть до конца апреля, ты не слышишь по ночам ничего нового, хотя и не стараешься; подруга загружена учебой, вы пространно переписываетесь по почте (в январе старики одобрили тебе интернет), а когда видитесь, чувствуете себя потеряннее, чем порознь; звук, что возникает в апреле,