Читать интересную книгу Русские старожилы Сибири: Социальные и символические аспекты самосознания - Николай Вахтин

Даже этот вот обычай, в ночь на Пасху Христа встречать. Церкви не было, мы на Лундино жили, это детство мое, я помню. Они всю ночь сидели. А конец апреля, солнце вокруг ходит – белые ночи, и они сидели, по-моему, со старшей сестрой. А здесь, на Колыме, с этой бабушкой, мачехой. Всю ночь сидели. Обычай такой, видимо, был: наготовят, юколу оставляют с самой осени, варку – все на Пасху. Если хлебное что-то есть, мука, то пекут пирог рыбный. Дрова на неделю заготовляют. Чтобы на неделю пасхальную никакой работы не делать. Женщины не шьют, наряжаются, ходят в гости. А пасхальную ночь отсидят – только солнце поднимается, они выйдут и на запад молятся. Какую молитву читают, я не знаю. Потом приходят, затопляют печку. А на столе у них уже стоит… если их двое, то третья чашка для Христа. Еду ставят, едят-пьют, ложатся спать. Это уже где-то часов в шесть утра (ж 29 ЧР).

И ср. у Зензинова (1921: 22) описание обычая «встречать Христа» на восходе солнца – но Зензинов описал этот обряд так, как он его реально видел на Индигирке, а в приведенной цитате речь идет об обряде, который информантка видела в детстве и с тех пор не практиковала – потому, видимо, что «оно запрещено было», т. е. речь здесь должна идти скорее о декларируемом этнокультурном маркере. Из этого правила – преимущественно декларируемого, символического существования обрядов, – конечно, есть исключения, и прежде всего – похоронный обряд и обряд кормления реки. Оба эти обряда реально практикуются, и оба несут на себе явные следы «перекрестного влияния»: соответственно, православный похоронный обряд – местных, а местный нехристианский обряд кормления реки – православных практик. На этих двух, наиболее ярких, проявлениях верований современных старожилов мы здесь остановимся подробнее.

П о х о р о н н ы й о б р я д. Мы уже отмечали в начале главы, что заниматься описанием собственно этнографических фактов, в том числе обрядов, мы здесь не будем. Особенности похоронного обряда интересуют нас не столько как этнографическое явление, сколько именно как формулируемые отличия своей (старожильческой) группы от соседних групп. Нас, повторим, не будет здесь интересовать реальность, реальные культурные практики, а скорее то, как эти практики существуют в дискурсе, причем дискурсе, возникающем при обсуждении этнической темы, т. е. темы отличий. Как в действительности хоронят в Маркове, Походске или Русском Устье – не наша тема.

Дискурс о похоронном обряде несет отчетливые этноразличительные признаки; тема похорон и – шире – отношений с покойниками возникает немедленно, едва речь заходит о том, чем группа, к которой принадлежит человек, отличается от соседних групп.

Эти отличия просматриваются со всех сторон: приезжие русские отмечают особенности похоронного обряда и способа захоронения старожилов; те, в свою очередь, видят особенности могил приезжих. Старожилы отмечают непохожесть своего обряда на чукотский или ламутский, те – своего на старожильческий. Мы спрашиваем об отличиях одних народов от других. Информантка (приезжая русская) немедленно заговаривает о похоронах:

Г: А вот, интересно, может, вы еще что-то заметили такое необычное… что-то не так делали? Инф: Хоронят маленько не так, конечно. Г: А что у них не так? Инф: Ну, как сказать… Любимые его вещи лóжат вместе с ним… Тройной гроб делают. Не тройной – двойной. Там как – сначала могилку выкопают, и могилку деревом… Потом только гроб в этот ящик ставят. И вещи прямо в гроб кладут, сверху гроба, в чем он был, когда умер, чего любил (ж 39 РУ).

На вопрос об особенности похорон, об одной из могил, на крест которой привязано полотенце, другая информантка (коренная марковчанка) отвечает:

Это русские, наверное, по-своему хоронят, из русских (ж 23 МК).

Естественно, обычаи людей, долго живущих вместе, начинают влиять друг на друга, проникать друг в друга, какие-то элементы заимствуются, другие остаются традиционными. Соответственно, в дискурсе на эту тему подчеркиваются то отличия, то сходства старожильческих обрядов с обрядами коренных народов: когда подчеркивается сходство, оно интерпретируется как благотворное влияние старожилов на окружающие «дикие» племена. В приведенной несколько выше цитате, там, где информантка – марковская чуванка – рассказывает, что ее бабушка не хотела быть похороненной на ламутском кладбище, потому что ламуты не так, как следует, относятся к кладбищу, подчеркнуты отличия; в следующих двух высказываниях, напротив, информанты обращают внимание на сходство:

А у нас в Ерополе хоронили по-русски. У нас ведь все крещеные, у моей бабушки все было для похорон приготовлено. И у каждого ламута тоже есть иконка: они ведь тоже все крещеные (ж 54 МК). Ну, делают могилу, а там еще такое углубление сделают специально для гроба. Это у нас спокон веков, и все приезжие теперь хоронят так, как у нас хоронили. Ставится гроб туда, сверху ложатся доски, и на доски уже кидается земля. И говорили, там живая могила, так называли (ж 32 ЧР).

Степень смешения различных вариантов похорон у населяющих эту территорию народов действительно довольно высокая. Информантка-чукчанка (родом из Халерчинской тундры) описывает свой обряд:

Если человек умирает, то моем его, кладем, как все, и еду около него кладем. А потом, когда уже на кладбище идем, всю его одежду сжигаем, которую он носил. И перед уходом оттуда багульник сжигаем и всех окуриваем. Точно так же, когда выносят, все помещение окуриваем багульником. Точно так же, когда ребенок тяжело заболеет, тоже багульником. Так и придерживаемся (ж 39 ЧР).

Другая информантка, также чукчанка (родом из поселка Колымское), передает особенности чукотского обряда в больших подробностях. Она отмечает следующие черты обряда: хоронили в землю, в могилу клали вещи, инструменты, но не настоящие, а специально сделанные, маленькие копии: трубку, посох, скребок; клали настоящие иголки, но концы их обламывали; одежду, в частности рукавицы, дырявили; покойника обвязывали очень длинной веревкой. На кладбище режут пополам специально принесенную оленью тушу, половину бросают в могилу, остальное раздают присутствующим; на обратном пути с кладбища старики «разговаривают с шапкой», спрашивают покойного о будущих событиях, о судьбе его детей и т. п. Всю оставшуюся одежду покойного сжигают, «чтобы дух за ними не гонялся». Вот еще одно описание чукотских похорон, на этот раз записанное от чукчанки, живущей в Маркове:

А у нас не копали, а сруб делали. И обязательно крест. Хоронили на третий день, пока сошьют обувь, одежду – если внезапно умер, молодой [если не внезапно, то одежду шили заранее]. Меховую одежду. Обычную одежду красили ольхой, а покойнику – просто белую. И шьют не так, а наоборот [показывает: живым – справа налево, мертвым – слева направо]. Никак нельзя мертвым шить как живым. И узлов не делали. Потом стельки в обувь: живым клали во много слоев сухую траву, а мертвым – две-три травинки. Больше нельзя. И чижи [меховые носки] не надевали покойникам. Завязки сзади на торбазах у живых длинные, чтобы завязывать вокруг щиколотки, а у мертвых коротенькие, им нельзя завязывать. А то дорога… не дойдет в узлах и витать будет (ж 38 МК).

Мы так подробно рассказываем о похоронном обряде, который наши информанты-чукчи считают своим, потому, что очень многие его элементы входят в похоронный обряд старожилов. [95] Вот описание марковских (точнее, еропольских – информант родился в Ерополе в 1932 году) похорон:

Делали «живую могилу». Копали яму, потом ставили помост, чтобы внизу была пустота, на помост ставили гроб, чтобы не на землю. Его всё туда клали [все вещи покойника в гроб]. Говорили, всё пригодится, надо будет ему. Например, нож, но только кончик обламывали, чтобы не был острый. Иголку женщине – тоже кончик обламывали. Потом шили мешочки, маленькие [показывает: длиной с две фаланги пальца] для продуктов, там, говорили, вырастет все равно. Папиросы, табак, мешочки [с продуктами] клали. Обязательно старику клали под правую руку посох, тоже маленький [20—25 см длиной], тоже там вырастет. Если верующая, то иконку клали, чтобы там молилась за благополучие детей, которые остаются. Крест у всех ставили. Раньше же ездил батюшка, кто верил, но в основном чему верили [поклонялись] – солнцу. Язычники, или как? Только после коллективизации, в 1935 году, перестали священники ездить. Потом без священника хоронили, сами (м 32 МК).

А вот как рассказывает походчанин о том, как хоронят в Походске:

Роют могилу, она прямая, а где лóжится гроб, там это место, по высоте гроба – и как раз, как в нишу гроб ложится. Сверху доскáми закрывают… Г: Помост, что ли, делают? Инф: Наоборот, как яма. Яма прямая, могила, а там внизу еще одна яма, куда гроб кладут. Он доскáми закрывается, коврами, кто чем… Сверху уже все: посуду, что там при похоронах кладут… Туда это все, на покрышку бросается. Чем он пользовался, что в этот момент использовали – гроб делали, вот эти стружки, все… Доски строгали – это все собирается, сжигать нельзя. Все туда идет. Снасти ложат, ружье ложат. Кто как. Сетку могут положить. Г: Это уже все сверху на ковер складывают? Инф: Ага. Потом уже землю. Каждый должен кинуть. Сначала проходят все, по горсти, потом уже засыпают. Говорят [речи] до этого. До того, как положили в могилу. А потом поминки. Похоронили, засыпали, приезжают домой, и тут идет… поминки… И потом через какое-то время… Девять дней, сорок дней, год. После года ставят оградку, обелиск, все прочее. Сейчас тоже этого не придерживаются. Раньше-то раньше года не ставили. Г: А сразу что? Инф: Крестик просто. А через год поправляют могилу и ставят оградку, крест, обелиск – кто что (м 61 ПХ). Отчетливо и осознанно описывается и сам обряд похорон, и все мотивировки, объяснения именно такого обряда: идея, что границу за покойником надо «закрыть» и по возможности запутать следы, чтобы покойник не вернулся; идея, что на том свете «все наоборот»; идея возвращения души покойного во вновь рожденном ребенке, и др.: