Читать интересную книгу Факультет патологии - Александр Минчин

Это был мой единственный плюс, который оказался большим минусом.

– Начинайте, я вас слушаю, я вся внимание. Я едва раскрыл рот, как она перебила:

– Нет, с вами я хочу по-другому, сначала я хочу, чтобы вы мне ответили на вопрос по билету, я уверена, вы его знаете, а потом работу, которую вы приготовили дома.

Группа вся зашепталась.

Я взял билет и прочитал название:

– «Стихотворения в прозе» И. Тургенева.

Я их любил, они мне очень нравились, считал, что это почти лучшее из его творчества, не считая «Вешние воды», «Первая любовь» и «Ася». Так как те вещи, в которых он лез в политику, в которой ничего не понимал, от «Отцов и детей» до «Нови» и «Дыма», – я не любил и не терпел. Поэтому я был рад, что попалось мое любимое.

Я отвечал. Когда кончил, девочки восхищенно смотрели на меня. Многое я читал отрывками наизусть. Мне нравилось «Памяти Вревской», «Нищий», «Камень» и…

– Не так плохо, как я ожидала, – кисло сказала она.

– А почему должно быть плохо? – спросил я.

– Как? Что? Я разве что-то вслух сказала? Это я про себя, вам показалось, голубчик.

Вся группа удивленно переглянулась. Я втайне надеялся, что под стол она не полезет.

– Тогда давайте послушаем вашу работу по «Игроку», Федора Михайловича Достоевского, быть может, она будет хуже.

Убивала постановка вопроса, она не скрывала ничего, но я ожидал от нее и большего.

Мой голос начал читать первую часть, я построил ее так, что вначале – разбор и анализ героев, действий сюжета, а во второй – выводы, мысли, философия, решение.

В течение получаса была тишина, и, когда я окончил первую часть, Ирка мне показала два больших пальца, и не просто поднимала, – а подбрасывала вверх. Я и сам видел, что всем интересно и все слушают без звука, им нравилось. А во иторой части все и началось.

– Голубчик, – и ее нога болтнулась, – очень уж долго, сократите до возможного, я и так вам много времени отвела.

Я начал отвечать, она стала перебивать меня. Я начал снова, она перебивала снова.

Она не давала мне объяснять, заставляла перескакивать с места на место (без связи с одного на другое), лезла со своими мнениями, советами, не слушая до конца, путала и всячески мешала.

– Послушайте, Окулина Афанасьевна, – сказал я, – либо вы мне дадите отвечать нормально до конца, либо я вам отдам мою работу, и тогда вы отвечайте по ней, она называется «Игрок», Достоевского. Вы же мне слово сказать не даете, мешая.

– Я всю мою жизнь изучала творчество Федора Михайловича Достоевского и тоже разбираюсь в его романах, и имею право указывать вам на ваши ошибки!

Вот так новость. А я и не знал, что у меня есть ошибки.

– Я ценю ваши знания, но не нужно перебивать, пожалуйста, вы не даете сосредоточиться, а потом придумываете, что у меня ошибки, даже не слушая ответа, а только свое бубня.

Она правда что-то бубнила все время, пережевывая.

– Да как вы позволяете себе, голубчик, со мной так разговаривать, – ее ножка заболталась опять, – кто вам дал такое право?

– Я себе ничего не позволял, дайте мне только отвечать! – Я уже стал заводиться.

– В таком случае я вообще отказываюсь принимать экзамен, как у неподготовившегося, и вы можете уходить. Уходите, я вас больше слушать не хочу.

Группа вся ахнула.

– В таком случае, – сказал я, – уважаемая Окулина Афанасьевна, я сейчас иду в деканат и потребую собрать комиссию из декана, заведующего кафедрой и представителя ректората по научной части, и буду отвечать комиссии, чтобы она оценила мои знания.

Все понимали, на что я шел, и от этого в комнате-аудитории воцарилась мертвящая тишина.

На меня смотрели, как на самоубийцу, которому уже никогда не сдать этого экзамена.

Она замерла и перестала болтать своими противными ножками.

– Хорошо, голубчик, продолжайте, – и опять затихла как ни в чем не бывало. Но продолжать уже не хотелось, и концовка прозвучала скомканно, смазанно, я все время ждал, что она начнет опять перебивать, и спешил досказать до конца. Я остановился, окончив.

– Хотя я и недовольна вашим ответом, но тем не менее должна сказать, что работа не очень плохая, удовлетворительная, – я ожидала от вас большего.

Она смотрела чистыми и ясными глазами на меня.

– Если вам не трудно, Окулина Афанасьевна, скажите, какие ошибки у меня были и в чем она – удовлетворительна, пожалуйста, – вежливо попросил я.

– Но это не важно, голубчик, я уж и не помню. Позвольте мне только задать вам несколько вопросов, – перескочила она.

– Сколько? – спросил я.

– Сколько захочу, – она заболтала ножками нетерпеливо, – а почему вы спрашиваете?

– Я устал от ответа вам и напряжения, которое вы нагнетаете, потому хотел бы знать, как долго это будет продолжаться. И еще: ведь это ваше золотое правило – один вопрос.

– А вам будет два, вы же необыкновенный студент, который знает Достоевского лучше меня!

Я не стал ей ничего объяснять (что мне и даром не нужно знать Достоевского лучше нее). Не отвечать, не объяснять, что она ведет себя не как преподаватель по отношению к студенту, неэтично, – да она бы и не поняла, или сделала вид, что дура!

– Хорошо, – сказал я.

Она быстро заковырялась у себя в мозгу.

– Ответьте мне, пожалуйста, что вы знаете о мировоззрении писателя Чехова во второй половине его творчества, когда им были написаны пьесы «Три сестры», «Вишневый сад», «Дядя Ваня»?

Это был трудный вопрос, но когда-то я пытался поступать в театральный и много читал пьес, и всяким околотеатральным наталкивался. Однако это не помогло определить его мировоззрение, и я больше говорил о пьесах и драматургии Чехова.

Она удовлетворительно кивала головой и, по-моему, вообще забыла свой вопрос. То ли его значение.

– Это не плохо. Мне даже понравилось. А теперь расскажите мне о творчестве А.А. Панаева.

– Обо всем?

– Конечно, а что тут такого.

Вся группа смотрела на нее, как на тронувшуюся или начинавшую к этому приближаться. Панаева мы вообще почти не проходили, он был в одном билете, и то как часть кого-то или чего-то… но, на мое счастье, я прочитал весь его однотомник, единственно изданный при советском времени, в читалке, только потому, что мне нравилась его фамилия. И как она звучала. Я читал его еще вместе с такими малопопулярными фамилиями, но которые, считал я, должен знать, как: Григорович, Данилевский, Успенский Глеб, Гиляровский, – они были все абсолютно разные, но в уме почему-то складывались в один ряд второго эшелона. Мне это сложно объяснить, что у меня в голове происходит и как складывается, вам, так как в голове моей нелегкое творится и голова это – понятие сложное. И у вас наверняка не так… складывается.

Она была удивлена, и ответ ей мой даже пришелся по нутру.

Однако задала мне еще три вопроса. Все уже измучились в ожидании, а я все отвечал и отвечал, стоя.

Наконец устала и она.

– И все-таки я вам не могу поставить хорошей оценки, вы не все знаете.

«Что-о-о…» – пронеслось по группе.

– Вы, например, не знаете Некрасова…

– Вы даже не спрашивали о нем.

– А я и так знаю: вы тогда, когда выбирали темы для экзамена, не захотели по нему писать, а я вам предлагала.

Это было неслыханно.

– Вы хотите, чтобы я ответил вам Некрасова?

– Конечно, если вы хотите хорошую оценку. Я рассказал ей всего Некрасова. Даже то, что мы не проходили по курсу, его любовную лирику, которая, на мой взгляд, была самой лучшей у него. Ведь не эта же агитка «Кому на Руси жить хорошо», – никому не хорошо.

Но ей лирик было не надо, и она возвращала меня все время на две его столбовые вещи – «Кому на Руси жить хорошо?» и «Мороз – Красный нос», думала добить этим, то ли поймать, и рассыпала кучи вопросов по этим двум произведениям. Хотя сама, наверное, знала, не могла не знать, если у нее муж второй покойный не совсем дурак был – парадокс Некрасова: что Некрасов, фанатически ненавидящий крестьян, всю свою жизнь лизал жопу помещикам и мечтал сам таким стать, но – писал всю жизнь о крестьянах; это какая-то патология была, как нелюбимую в постель класть, но раз другая не дает, а надо, – хочется. Не говоря уже о том, что это был за человек: картежник, загулыцик, балдевший от цыган, в вечных долгах, как в шелках, и непогашенных рассрочках-векселях, – гулял на пару с соблазненной им Анастасией Панаевой. Сначала поселившийся в панаевском доме на одной половине, потом объявивший писателю, что живет с его женой (вернее, ее заставил это сделать), а потом и вообще вместе с ней его из дома выживший. Да еще и подстроив так, что заставил Панаева дать ей развод, и дом-поместье отписать на нее, а сам впоследствии, позже, переписал его на себя, прикарманил таким образом, погасил свои долги и чудом от долговой тюрьмы спасся. Или даже успевший побывать в ней, до этого, пока Панаев его не выкупил как-то (наивный человек, считавший его за друга), – а он за это жену у него увел: отбил, соблазнив, похерив.