С несколькими гостями мы возвращаемся из города в маленький пансион на окраине Кочабамбы, где мы подыскали себе недорогой приют на несколько недель и место для работы. Нас пятеро, следовательно, напарнику шофера придется выйти из машины. Он наверняка дождется на стоянке возвращения своего приятеля.
Такси останавливается у места назначения. Вдруг откуда-то раздается приглушенный голос:
— Hola, Pancho! Sueltame! — Открывай, черт побери! Пошевеливайся же!
Шофер сохраняет полное спокойствие. Он тщательно пересчитывает деньги, так же старательно кладет их в карман, обходит машину, открывает багажник и — вытаскивает оттуда своего помятого спутника.
Дикари
Его звали Хосе.
У него были глубокие черные глаза, высокий лоб и красиво изогнутый орлиный нос. Было ему не то восемь, не то одиннадцать лет. Он сам так говорил, когда мы спрашивали, сколько ему лет. А на вопрос, когда он родился, он ответил с большей уверенностью:
— Когда кукуруза была вот такая, — и при этом показал рукой на полметра от земли. Это он знал абсолютно точно.
В небольшом пансиончике он мыл посуду, резал кур, ошпаривал и ощипывал их, но делал все это медленно, безучастно; казалось, что за работой он глубоко думает о чем-то совершенно другом. Его посылали по мелким делам, а вечерами после работы он четыре раза в неделю связывал ободранным ремешком стопку книг и тетрадей и отправлялся в вечернюю школу.
Робким мальчиком он пришел сюда несколько лет назад откуда-то с востока, из дремучих лесов, этот маленький, запуганный индеец, который впервые в жизни увидел в Кочабамбе автомобиль, телефон и железную дорогу.
Каждое утро он приносил для нас в укромный уголок большого сада при пансионе два столика и два стула и расставлял их в тени высоких эвкалиптов. И каждый вечер убирал из сада наш кочабамбский рабочий кабинет.
— Es bonito el dia, senor, verdad? — так всегда начинал он с нами утренний разговор, о котором размышлял целый день. — Сегодня чудесная погода, сеньор, не правда ли?
Сперва он стоял в нерешительности, боясь произнести свой вопрос. Разве здесь когда-нибудь разговаривали с маленьким Хосе?
— А много еще стран на свете, где люди не умеют читать и писать, как у нас? — вырвалось как-то у него во время одной из первых утренних бесед. Было видно, что ему крайне важно услышать ответ. Для него это всегда было важно.
— Да, Хосито, по всей Африке и в других местах мы видели много стран, где дети еще не имеют школ. Как и здесь, в Боливии.
— А кто правит в Африке, сеньор?
— В разных странах по-разному. В одних — англичане, в других — французы, бельгийцы, португальцы. Кое-где правят и испанцы, те самые, которые когда-то были хозяевами здесь, в Боливии, и в других странах Южной Америки…
— А почему там для индейцев не строят никаких школ?
— В Африке живут не индейцы, Хосито. Там живут арабы, многочисленные негритянские народы и разные другие люди. Приходи сегодня вечером, мы покажем тебе всякие картинки. На них ты увидишь и африканцев. А школ им там почти не строят потому, что их хозяева не хотят, чтобы дети много знали.
— А как в твоей стране, сеньор?
— Помнишь книгу с фотографиями Праги, которую мы показывали тебе вчера?
— Si, сеньор, я все время думаю о ней. Сегодня ночью мне снился ваш город.
— Так вот, Хосе, в Европе школы были очень давно, уже в то время, когда по Америке еще не ходили белые люди и когда в Куско еще восседал Инка. У нас в Праге университет был за сто пятьдесят лет до того, как Христофор Колумб открыл Америку… то есть открыл Европу Америке… одним словом, до того, как он приплыл сюда. А ты, Хосито, знаешь, что такое университет?
— Да, сеньор, это школа, где учатся всему.
— Правильно. Так вот, таких школ у нас много. И учатся у нас все дети: и мальчики и девочки. И в школу они ходят днем, а не так, как ты — после работы, по ночам. И им не приходится зарабатывать себе на школу. И родителям их ничего не нужно платить за них. И даже наоборот, те мальчики и девочки, которые живут победнее, каждый месяц получают от правительства деньги на жизнь и на то, чтобы учиться еще и в университете. Поэтому в нашей стране нет неграмотных. Знаешь, Хосито, кто такой неграмотный?
— Si, senor, uno que no sabe. — Кто ничего не знает… Хосе уже умеет читать и писать, хотя еще и медленно.
Не раз мы заставали его над книгой, сосредоточенного и размышляющего. Он использовал любую свободную от работы минутку, чтобы схватить книгу.
На следующий день он принес стулья и, уже не дожидаясь «приглашения», выпалил свой вопрос:
— А в вашей стране, сеньор, белые люди работают руками? Понимаешь, белые люди, и — на полях или в кухне, в мастерских, на дороге…
— Конечно, все работают. Почему тебе пришел в голову такой вопрос?
— Ведь здесь гринго только покупают и продают или же отдыхают. Они никогда не работают в поле, это должны делать одни индейцы. А когда была война с Парагваем, они, говорят, даже воевать не пошли. Воевали только индейцы, а гринго сидели дома. Скажи мне, сеньор, в мире обязательно должны быть войны?
— Совсем не должны, Хосе, это…
— Так почему же они бывают?
— Потому что еще не все люди на свете достаточно умны. Они убивают других людей и сами не знают, за что.
— А кто им велит убивать этих людей?
— Другие люди; их мало, и они хитры. Они сами не воюют, но война им выгодна. Они не хотят работать, как ты или мы. Они хотят быть очень богатыми, чтобы властвовать над бедными. А так как им мало того, что они правят в своей собственной стране, они посылают солдат, чтобы те захватили для них часть другой страны.
— Сеньор, ты видел у нас гринго?
— Конечно, повсюду в Южной Америке. А почему ты спрашиваешь об этом?
— Потому, что их у нас очень много, они богатые и нас, индейцев, не любят. Один мальчик в школе говорил, что они посылали наших солдат в Чако против парагвайцев.
В ту войну погибло много боливийцев. А сегодня, говорят, никто не знает, за что они погибли. А в той вашей войне, сеньор, тоже погибло много людей?
— Очень много, Хосе, гораздо больше, чем в Чако. Знаешь, сколько людей живет во всей Боливии?
— Si, tres millones у pico, — Три миллиона и еще сколько-то.
— Это много людей, Хосе. В восемьдесят раз больше, чем живет в целой Кочабамбе. А Кочабамба — большой город. Теперь представь себе, что в последней войне погибло столько людей, сколько их во всей Боливии и еще десять раз по стольку.