Рассказывая американскому корреспонденту о своем идеологическом становлении, Мао, конечно, приукрасил действительность. Все было гораздо сложнее, и три упомянутые им работы, разумеется, не перевернули его сознание в одночасье. Тем более что перевод коммунистического Манифеста, выполненный Чэнь Вандао, появился лишь в августе 1920 года, так что к лету того же года Мао его вообще прочитать не мог[10]. В определенной степени картину, складывавшуюся в голове нашего героя, дополняли работы самих Ли Дачжао и Чэнь Дусю, популяризировавшие октябрьский опыт122. Много, конечно, давали и беседы с профессором Ли, общение с уже принявшим взгляды большевиков Дэн Чжунся, с другими молодыми столичными интеллектуалами.
После событий 4 мая настроения пекинского студенчества изменились. Иллюзии периода войны относительно англо-американского «либерализма», разделявшиеся тысячами китайских патриотов, развеялись. Это привело к кризису буржуазно-либеральной мысли в Китае в целом, а в столице в особенности, усилило идейное и политическое размежевание в интеллигентской среде123. Как раз в то время на сцену китайской истории впервые выступили промышленные рабочие. Их пробуждение явилось для тех китайских революционеров, кто уже начал знакомство с марксизмом, наглядным подтверждением правильности марксистской теории о «всемирно-исторической миссии рабочего класса»124. Но наиболее существенными факторами, определившими интерес китайской общественности к марксизму, были победоносный характер Октябрьской революции в России, резко антиимпериалистическая и антикапиталистическая направленность политики Советского государства, успехи Красной армии в борьбе с империалистической интервенцией и внутренней контрреволюцией. «С русской революции марксизм проявил себя как сила, способная всколыхнуть мир», — подчеркивал в 1919 году Ли Дачжао. И, собственно говоря, был прав125.
Достижения российских коммунистов, прежде всего на полях сражений с империализмом и аристократией, вызывали желание разобраться в той идеологии, которой они руководствовались. И именно в опыте большевиков патриотически настроенная китайская интеллигенция стала искать теорию, которая могла бы перевернуть Китай. Таким образом, марксизм начал, по сути дела, распространяться и восприниматься в Китае сквозь призму большевистского опыта. Через много лет, оглядываясь назад, Мао Цзэдун заметит: «Китайцы обрели марксизм в результате применения его русскими… Идти по пути русских — таков был вывод»126. Из всего богатого спектра марксистских течений передовая китайская интеллигенция заимствовала лишь большевизм. Для приверженцев этого направления были характерны волюнтаристское отношение к законам общественного развития, недооценка принципов естественно-исторической эволюции человеческого общества, абсолютизация роли масс и классовой борьбы в истории, тотальное отрицание прав собственности и личности, апология насилия, а также игнорирование общечеловеческих ценностей, в том числе общепринятых понятий морали и нравственности, религии и гражданского общества. Характерно для них было и упрощенное, поверхностное представление о социально-экономической, политической и идеологической структурах капиталистического и докапиталистического обществ, не учитывавшее всего разнообразия общественных систем. В своих взглядах на мировое развитие они были глобалистами, стремившимися обосновать тезис о неизбежности мировой социалистической революции.
Особое восхищение у определенных групп китайской молодежи, остро переживавшей слабость и униженность своей страны, вызывала железная воля большевиков. Ленинскую политику тотального пролетарского террора эти китайцы воспринимали как проявление непоколебимой силы. А именно силы как раз и не хватало Срединному государству!
Не случайно «влюбленность в террор», характерная для многих молодых людей в тогдашнем Китае, глубоко поразила знаменитого английского философа-либерала Бертрана Рассела, находившегося в этой стране в начале 1920 года по приглашению Пекинского университета. Рассел приехал в Китай, предварительно посетив объятую пламенем Гражданской войны Советскую Россию, и его заметки о ней были опубликованы Чэнь Дусю в журнале «Синь циннянь»127. Деятельность российских коммунистов он характеризовал объективно и всесторонне128, но поскольку сам был достаточно левым, то в лекциях и статьях подчеркивал все же «огромное значение большевистского опыта для развития мира», обращая внимание на необходимость поддержки Советской России социалистами всех стран. В то же время как либерал он приходил в ужас от несовместимости действий большевиков с принципами демократии, от развязанного ими террора, наводившего «страх на людей»129. Выступая в различных аудиториях, Рассел осуждал диктатуру, хотя и довольно благожелательно отзывался о самой коммунистической идее. Он ратовал за то, чтобы воспитывать богачей, убеждая их в необходимости исправлять свои «недостатки». В этом случае, считал Рассел, не надо будет «ограничивать свободу, воевать и совершать кровавую революцию»130. Однако его студенты с жадностью впитывали именно то, за что Рассел подвергал большевиков осуждению. «Все они [его студенты в Китае] были большевиками, — вспоминал Рассел впоследствии, — за исключением одного, являвшегося племянником императора. Это были очаровательные молодые люди, бесхитростные и смышленые в одно и то же время, жаждавшие постичь мир и вырваться из плена китайских традиций… Не было предела тем жертвам, которые они были готовы принести ради своей страны. Атмосфера была наэлектризована надеждой на великое пробуждение. После многовекового сна Китай начинал осознавать современный мир»131.
Пребывание в Пекине зимой — весной 1920 года не привело, однако, к коренному перевороту в сознании Мао. Да, марксизм и особенно большевизм впечатлили его своей апологией железной воли, заставили больше размышлять о русском коммунизме. Но никаким марксистом к лету 1920 года Мао не стал. Вот что он сам писал в середине марта 1920 года своему другу Чжоу Шичжао: «Если говорить честно, у меня до сих пор нет относительно ясной картины различных идеологий и доктрин»132. А вот что он отмечал в начале июня в письме своему старому учителю Ли Цзиньси: «Я чувствую, что у меня нет достаточно общих знаний, а потому мне трудно сконцентрироваться на изучении одного предмета»133. Он хотел «составить ясное представление» обо всех концепциях «по переводам, газетным и журнальным статьям современных проницательных людей, выделяя суть теорий, китайских и зарубежных, древних и новых»134.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});