– Макс, она к вам привязана, вы её не бросите?
От одного того, что мы вместе склонились над растревоженной собачкой, мы уже готовы разрыдаться. Я сдерживаю слёзы с таким усилием, что у меня щиплет горло и нос… Как красивы глаза моего друга, увеличенные линзой слёз, дрожащих на его ресницах! Зачем я уезжаю от него?
– Я должен пойти… – прошептал он сдавленным голосом, – за сумкой… Я заказал её для тебя… Очень прочная… как раз для путешествия…
– Правда, Макс?
– Да… из свиной кожи особой выделки…
– Ну, послушайте, Макс, будьте более мужественны, чем я.
Он вынул платок и высморкался, всем своим видом выражая своё неудовольствие.
– А почему, собственно, я должен быть мужественным? Я этого совсем не хочу, напротив!
– Мы сейчас просто смешны. Ни один из нас не решился бы проливать над собой слёзы, а вот на Фосетте наши чувства прорвались. Это как история с «маленьким столиком» в «Манон Леско» или в сцене с муфтой Полиш, помните?..
Максим вытирает глаза долго и тщательно, с той естественностью, с которой он делает всё и из-за которой он никогда не кажется смешным.
– Возможно, Рене… Вы правы… Во всяком случае, если вам угодно, чтобы я превратился в неиссякаемый фонтан слёз, то не говорите со мной о вещах, которые окружают вас здесь, в этой маленькой квартирке… – ведь всего этого я не увижу до вашего возвращения. И старого дивана, и кресла, в котором ты сидишь, когда читаешь, и твоих портретов, и этого солнечного луча, ползущего по ковру от полудня до двух часов…
Он взволнованно улыбнулся.
– Не говори со мной о совке для золы, о камине, о щипцах для угля, не то я рухну.
Макс отправился за обещанной им красивой сумкой из свиной кожи.
– Когда мы будем уже совсем вместе, – сказал он нежно, перед тем как уйти, – ты мне подаришь всю мебель из этой маленькой гостиной, а я тебе взамен закажу другую.
Я улыбнулась, чтобы не сказать «нет». Моя мебель у Макса? Эти жалкие остатки нашей семейной меблировки, оставленные мне Таиланди в виде компенсации, ничему не соответствующей, конечно, за авторские права, которые он в своё время ловко у меня выманил, я так и не заменила из-за отсутствия денег. Разве я могла бы спеть куплет о «маленьком столике» над этим столом из морёного дуба, претендующего на голландский стиль, или над старым, скрипящим диваном, с продавленными от любовных игр пружинами, игр, в которых всегда обходились без меня. За этой мебелью прячутся привидения, и я часто просыпаюсь в безумном страхе, что моя свобода лишь приснилась мне… Странный это был бы подарок моему любовнику! Уезжая, я покидаю не дом-очаг, а пристанище: вагоны первого и второго класса, гостиницы низких разрядов и гнусные гримуборные мюзик-холлов в Париже, провинции и за границей были мне больше домом и лучше охраняли меня, чем это помещение, которое мой друг назвал «прелестным интимным уголком»!
Сколько раз я убегала из этой квартиры на первом этаже, чтобы убежать от себя. Теперь я уезжаю по-другому – меня любят, я сама влюблена, но мне хотелось бы, чтобы меня любили ещё больше, чтобы и я любила ещё больше и стала другой, неузнаваемой для самой себя. Наверное, я хочу слишком многого, ещё не время… Но так или иначе, а уезжаю я в волнении, полная сожалений и надежд, с желанием поскорее вернуться, нацеленная на свою новую судьбу с той неумолимостью, с какой змея сбрасывает свою омертвевшую кожу.
Часть третья
Прощайте, любимый друг… Сундук закрыт. Красивая сумка из свиной кожи, дорожный костюм, шляпа с длинной вуалью – все эти вещи покорно и печально лежат на нашем большом диване и ждут, когда я завтра проснусь. Я чувствую себя уехавшей, ни Вы, ни моя собственная слабость уже не властны что-либо изменить, поэтому я позволяю себе радость написать Вам свое первое любовное письмо..
Вы получите его пневматической почтой завтра утром, как раз в тот самый час, когда я уеду из Парижа. Мне просто захотелось пожелать Вам спокойной ночи прежде, чем самой лечь спать, и сказать, что я так люблю Вас, так дорожу Вами! Я просто в отчаянии оттого, что мы расстаёмся…
Не забывайте, что Вы мне обещали писать «всё время» и утешать Фосетту. А я Вам обещаю, что Ваша Рене вернётся к Вам, усталая от «гастролирования», похудевшая от одиночества и свободная от всего, кроме Вас.
Ваша Рене.»
…По моим закрытым векам стремительно промчалась тень моста, и тогда я их приоткрываю, чтобы увидеть, как слева пронесётся такое знакомое мне маленькое картофельное поле, прижавшееся к высокой стене старого военного укрепления.
Я одна в купе. Браг, экономящий на всём, едет вместе со Старым Троглодитом во втором классе. День серенький, словно только что рассвело, за окном моросит дождичек и прибивает к ландшафту густые заводские дымы. Сейчас восемь утра, начался первый день моего путешествия. Возбуждение, которое меня охватило на вокзале, сменилось глубокой подавленностью, однако вскоре меня одолела какая-то хмурая неподвижность, что позволяло надеяться на сон.
Я встаю и, как опытная пассажирка, принимаюсь почти машинально устраиваться поудобнее: разворачиваю плед из верблюжьей шерсти, надуваю две резиновые подушки в шёлковых наволочках – одну под голову, другую под поясницу – и повязываю голову вуалевой косынкой того же цвета, что и мои волосы… Всё это я делаю методично, тщательно, но вдруг меня охватывает гнев, такой, что начинают дрожать руки… Приступ ярости, направленной на самоё себя! Каждый оборот колёс удаляет меня от Парижа, я уезжаю, ледяная весна кажется сокрытой в твёрдых как камень дубовых почках, всё вокруг холодное, промозглое от сырого тумана, ещё пахнущего зимой. Я уезжаю, хотя в этот самый час могла бы расцветать от счастья, согретая теплом моего возлюбленного. И мне кажется, что этот гнев пробуждает во мне необузданную, прямо-таки звериную тягу ко всему прекрасному, шикарному, лёгкому, эгоистичному. Потребность скользить вниз по мягкому склону, руками и губами схватить позднее, безусловное, самое заурядное и пленительное счастье.
Как мне тоскливо глядеть на эти знакомые предместья Парижа, по которым мы едем, на эти траченные временем виллы, где сейчас позёвывают буржуазки в коротеньких ночных рубашках, встающие поздно, чтобы легче было скоротать пустой день… Не надо было мне расставаться с Брагом, уж лучше было бы сидеть рядом с ним в купе второго класса, на синей затёртой обивке, слушать дружескую болтовню и вдыхать густой человеческий запах полного вагона, перемешанный с дымом сигарет по десять су пачка.
«Та-та-та» поезда – я его невольно всё время слышу – служит аккомпанементом к мелодии танца Дриады, которую я напеваю с маниакальной настойчивостью. Как долго продлится это состояние упадка? Я чувствую себя какой-то съёжившейся, ослабевшей, будто от потери крови. Даже в мои очень тихие дни самый заурядный пейзаж – лишь бы он быстро бежал мимо окна вагона и временами перекрывался густыми клубами паровозного дыма, раздираемыми в клочья живыми изгородями колючих кустарников, – действовал на меня как целительное тонизирующее средство. Мне холодно. Меня одолевает тяжёлая утренняя дрёма, мне кажется, что я теряю сознание, а не забываюсь сном, беспокойным, полным обрывочных детских страхов с назойливо повторяющейся фразой: «Если ты оставила там половину себя, то, выходит, ты потеряла пятьдесят процентов своей изначальной стоимости!»