Тот, кого давно уже почуял мой верный пёс, стоит метрах в семидесяти от гряды, вполоборота ко мне, весь настороженный, пугливый, готовый броситься наутёк.
Это сокжой.
Совершенно белый, словно вылепленный из снега.
Ни крапинки, ни пятнышка на всей его шубе, и на фоне тёмно-зелёных стлаников он резко выделяется своей невероятной, неправдоподобной белизною.
Даже рога, большие, ветвистые и те обросли белой шерстью. Только одни глаза, устремлённые в нашу сторону, горели угольной чернотою.
Это альбинос. Какое чудесное творение природы! И он вдруг представился мне в зоологическом саду, в этой сторожкой позе… Сколько восхищённых посетителей всегда толпилось бы возле отведённого ему места!
Ветер дует в нашу сторону, это хорошо: зверь не учует нас, но этот же ветер забивает ноздри Кучума запахом, и тот буквально сатанеет. Я продолжаю таиться за камнями и чувствую, как во мне уже сцепились в яростной схватке натуралист со зверобоем. Первый заставляет не торопиться, понаблюдать за чудесным животным, сделать фотоснимки и вообще не спугивать его с этого места, а зверобой шепчет: скорее бери карабин, стреляй, иначе уйдёт, и тогда ты всю жизнь будешь бичевать себя за неудачу. Да стреляй же, ведь это чудо для коллекции!
Скольких усилий стоит мне отложить карабин… Отстёгиваю футляр аппарата. Но, чёрт возьми, на таком расстоянии только телеобъектив может дать приличный снимок, а чтобы заменить им обычный, требуются две руки, — как же быть с Кучумом? Ведь чуть только попусти ошейник, и загремят камни под его лапами. Опять угрожаю ему, пытаюсь внушить, что дело очень серьёзное и надо лежать не шевелясь, а он умоляюще смотрит на меня, морщит нос, дескать, невтерпёж этот запах! Я подтаскиваю его ближе, сажусь верхом, прижимаю к камню. Он как будто смиряется. Быстро сменяю объектив, устанавливаю диафрагму, затвор и бесшумно приподнимаюсь, навожу аппарат.
Зверь всё ещё стоит, как снежное видение в ярких лучах полуденного солнца, — весь настороже.
А я чувствую, как Кучум больно царапает мне лапами ногу, уходит из-под меня.
Надо торопиться!
Щёлкает затвор аппарата, и сокжой, словно подхваченный бурей, несётся вниз. Мелькает белым лоскутом в стланиках. Хватаю карабин, гремят вдогонку выстрелы, пули дымком взрывают россыпи то справа, то слева от сокжоя, провожают его по склону ущелья далеко вниз. Следом несутся мои проклятия.
Долго не могу прийти в себя от нелепой развязки. Какая досада: упустил такого альбиноса! А ведь был рядом, и чёрт меня дёрнул связаться с аппаратом! Променял такую великолепную шкуру для музея на фотоснимок.
Сажусь на камень, — свет не мил, ничему не рад. В глазах Кучума читаю недоумение и обиду: за что пинал его, душил, ведь хорошо подвёл, близко! Хочу подтащить кобеля к себе, обласкать, а он отворачивает обиженную морду и всё ещё в каком-то возбуждённом состоянии смотрит в цирк. Но теперь меня уже не зажигают ни медведи, ни снежные бараны. Даже мамонт, вероятно, не компенсировал бы утраты. Не могу освободиться от досады, а сокжой всё стоит предо мной виденьем, настороженный, пугливый.
Пора уходить. Встаю. Но кобель тащит меня дальше, опять горячится. Что за дьявольщина, понять не могу! Разве только глухой зверь задержится тут после такой стрельбы и грохота камней. Пытаюсь оттащить Кучума за гряду и не могу, уж больно напористо тянет. Видимо, дело серьёзное, приходится смириться и идти за ним.
К моему удивлению, собака не задержалась на том месте, где стоял альбинос, а только обнюхала веточки стланика, видимо прикасавшиеся к его ногам, и повела дальше. Снова меня захватывает азарт зверобоя. Возвращается напряжённость. Неужели близко может быть зверь?! А Кучум переводит меня за ручей и с прежней горячностью тащит вверх, торопливо виляя по просветам мелкорослого стланика.
Вот мы и у входа в цирк.
Надо осмотреться.
Он глубокий, почти полусферической формы. Справа, под тенью ступенчатых скал, белеет снежник, весь источенный скатывающимися вниз камнями. Сверху же скалы имеют зазубренные очертания, чётко выкраиваются на фоне голубого неба. Дно цирка в буграх, прикрытых свежей зеленью и мелким стлаником. Из глубины его вытекает прозрачный ручей.
Это и есть исток Тас-Балагана!
Внимательно осматриваю дно цирка — никого нет. Гробовая тишина. А Кучум тянет дальше, рвётся, хрипит. Разве кто спит под камнями?
— Куй! – кричу я полным голосом.
— Куй… куй… куй… — отдаётся от скал эхо и, мешаясь, выносит звук далеко за скалы цирка.
Уж теперь-то зверь должен бы пробудиться, однако ничего нет. А Кучум не унимается, злится, тянет поводок. Идём. На нас веет промозглой сыростью, слежавшимися мхами и прелью ещё не отогретых скал. Хочу повернуть обратно, но Кучум вдруг сбавляет ход, идёт на свободном поводке, будто крадётся. Вот он останавливается, комично сбочив голову, заглядывает под стланиковый куст, готовый броситься вперёд…
Я тоже смотрю туда. Что это за рыжее пятно в тени прилипло бугорком к зелёному мху? Кажется, вижу очертания головы, впаянные в неё чёрные круглые глаза, контур спины.
О, да ведь это телёнок сокжоя!
Натягиваю струною поводок, даю почувствовать Кучуму, что ему не разрешается и шагу вперёд. Сам замираю, хочу казаться добродетельным этому новорождённому существу, ещё не посвящённому в тайны жизни, и, прежде всего, присматриваюсь к позе. Обе задние ноги телёнка пропущены далеко вперёд, голова лежит на передних, такое положение позволяет ему — при необходимости — вмиг сорваться с места и, оттолкнувшись, спасаться бегством.
Теперь нас трое. Впрочем, есть и четвёртый: вон какой-то хищник с высоты наблюдает за нами, терпеливо дожидаясь поживы.
Кучум готов броситься на телёнка, впиться зубами и растерзать. Маленький сокжой ещё сильнее липнет к земле, закрывает глаза, старается остаться незамеченным. У меня же единственное желание — не беспокоить его. И в доказательство своих добрых намерений стараюсь оттащить Кучума, но тот не идёт, а волочится, вспахивая лапами мелкую дресву. Уж как ему обидно!
Телёнок вдруг вскакивает и рыжим комочком прыгает мимо нас, высоко подбрасывая зад. Мы провожаем его. Кучум окончательно выходит из повиновения, и уже никакая угроза не помогает.
А навстречу убежавшему телёнку несётся крик взрослой самки: «Бек… бек…».
Я подбегаю к скату в ущелье и… в ста метрах снова вижу белого сокжоя! Это, оказывается, мать. Она вернулась, несмотря на опасность, чтобы увести своё дитя от врагов. Самка, будто не замечая нас, бросается навстречу телку и уводит его по чаще вниз, стараясь не появляться на открытых местах. А мой карабин спокойно висит за плечами, и на душе легко, что всё так хорошо закончилось!
Я присаживаюсь на камень, чтобы привести в порядок свои впечатления и записать детали этой необычной встречи. В голову приходят мысли о жизни маленького сокжоя — итог моих многолетних наблюдений.
Жизнь, независимо от того, «завёрнута» ли она в волчью шкуру или сохатиную, или «прячется» под птичьими перьями, с первой минуты должна уметь беречься от смерти. Как же это происходит, как может защищаться от многочисленных врагов, например, только что народившийся телёнок сокжоя, беспомощный, ещё не имеющий ни опыта, ни сил? А ведь всюду хищники! Они ищут добычу с воздуха, шныряют по чаще, караулят на тропах. Но оказывается, не так просто найти эту добычу. Появляясь на свет, новое существо приносит с собою врождённый инстинкт, помогающий ему в этой борьбе.
Попробуем представить себе первый день его жизни.
Родился он ночью. Темно, тихо. Рассвет впервые открыл перед ним чудесный мир, полный загадок и тревог. Он увидел кусты, скалы, голубое небо, уловил запах ягеля, которым ему предстоит питаться всю жизнь. Малыш так увлёкся увиденным, что и не заметил, как исчезла мать.
Но странно, он не бросился искать её, не стал звать — какое-то непонятное чувство сдерживало его, глушило любопытство, заставляло залезть под куст, спрятаться.
Малютка сам не понимал, почему, прячась, он пропустил задние ноги далеко под себя, а голову положил на вытянутые передние, почему прижал уши и в таком положении затаился.
Теперь даже зоркому глазу орлана не заметить с высоты этот комочек, прилипший к земле под тенью стланика.
Каким же нужно обладать врождённым терпением, чтобы не приподняться, не полюбопытствовать, что это за звон долетает со дна цирка, что прячется за краем кустарника и, наконец, главное, где мать?
Но этого как раз и не позволяет ему сделать инстинкт.
Уже полдень. Горячее солнце ласкает тайгу, ветерок разносит прохладу, и с ней долетают какие-то новые звуки и шорохи. Малыш давно проголодался, ему хочется побегать, рассмотреть этот чудный, полный соблазнов мир, но он не смеет покинуть своё скрытое убежище, продолжает таиться.