Читать интересную книгу Сказания древа КОРЪ - Сергей Сокуров

Со временем невольный художник позволил себе расслабиться рядом с Дашей. Постоянно быть начеку! Кто такое выдержит? Он вдруг понял: она никогда ни о чём, что поставит его в тупик, не спросит, не вынудит его изворачиваться, лгать. Понимание этого принесло ему огромное облегчение. Он определил то место, откуда в его сторону истекает тепло и свет лёгкими, очищающими душу волнами. Там находилась Даша. Если бы ему предложили ответить одним словом на вопрос, «какая у вас жена, сударь?», ротмистр ответил бы: «Уютная». Одновременно с этим вдруг пришёл страх от мысли, что Даша может умереть раньше его. Страх, окрашенный эгоизмом, ибо он испугался не за неё, а собственного одиночества при такой несправедливости судьбы.

Жена тогда подолгу лечилась у знахарок от бесплодия. Она исхудала, ослабела от снадобий, от дополнительных постов, от пищи, которую готовила по рецептам целительниц. Сергей не выдержал, положил конец самоистязаниям жены: «Угомонись, Дарья! На всё воля Божья». Хотел произнести весомо, а при лужёной борисивановской глотке получилось такое колебание воздуха, что сорвалась полка с посудой в буфете. От испуга, наверное, Дарья вдруг забеременела.

Некоторые женщины стремятся ребёнка завести от одиночества. Изба Скорых снаружи выглядела нежилой. И внутри не часто человеческое слово оживляло покои. Поскрипывали половицы от лёгких шагов хозяйки, исполнявшей свою женскую работу, да переминался с ноги на ногу Сергей Борисович у мольберта, не отвечая на попытки сверчка завести беседу. Художник работал углублённо, разговоры ему мешали. Только Даша и не нуждалась в них. Она и без слов слышала родного человека, знала, когда он хочет чаю или мысленно ищет набитую табаком трубку, или испытывает какое-то недомогание, но никак не может оторваться от полотна. Бывало, проходя мимо крутой лестницы, ведущей из сеней наверх, в мастерскую, окликнет: «У тебя изжога? Сейчас принесу яблоко, потерпи, милый».

Ей становилось грустно, когда муж выезжал со двора, всегда сам, без кучера. Смотрела вслед, пока двуколка с чёрным верхом не скрывалась из глаз. Улыбнувшись какому-то воспоминанию, непроизвольно переходила от прерванной отъездом мужа домашней работы к досмотру вещей Сергея. Вот это летнее пальто надо почистить, эти рубашки – для выезда к заказчикам – непременно отгладить, а платью для домашней носки ремонт требуется. Вот балда! Опять забыла наказать Сергею, чтобы по пути домой докупил в лавке Петрова кофе в зёрнах. Придётся потом самой съездить.

С Фёдором Кузьмичом Даша никогда не заговаривала сама. Лишь отвечала на его вопросы и вежливо, но скупо поддерживала разговор в тех редких случаях, когда старец выбирал её в собседники. Она робела перед ним, как в тот первый вечер в Белёве. Общение с Архипом вызывали хозяйственные нужды. Старый конюх души не чаял в барыне, видя в ней женщину из простых, не испорченную приобщением через брак к благородному сословию. К барам наблюдательный, толковый крестьянин относил и старца, не отказывающего дворовому человеку «погутарить» о духовном.

Так может быть, Даша в новой жизни отдыхала от родительского дома, битком набитого домочадцами? В доме на белёвской окраине негде было яблоку упасть. Однако родительское гнездо не было шумным. Большая семья прасола жила размеренной жизнью мещанского сословия по вековому домостроевскому укладу. Распорядок нарушала редко, и только за спиной Фрола Спиридоновича, да не по умыслу, а из-за «веяния свободы» при ослаблении хозяйского контроля. Даша родилась в доме отца, другого жила не знала. Белёвский дом был частью Божьего мироздания, и рваться из него значило желать чего-то внебожественного, греховного. Но вот был освящён церковью её переход из-под власти отца во власть (так она представляла) мужчины, ей не безразличного. Он ввёл её в совсем другое жилище, на прежнее не похожее, не то что внутренним устройством отдельных частей и убранством, а своеобразным духом. И на новой территории личного бытия молодая женщина почувствовала в себе полноту счастья, ранее ею не испытанную. Но чего-то не хватало… Ребёнка. Естественнейшая потребность женщины – рожать – годами не удовлетворялась. И вот, наконец! Но радость и горе стали рядом. И второе затенило первую. Надолго.

Даша, как мать, пережила, не сломавшись, личную трагедию. Она нашла простые и убедительные слова, чтобы вернуть Бога в душу мужа. Более того, ей достало сил стать ему опорой во дни кризиса в его отношении к Фёдору Кузьмичу. С бессменным охранителем таинственного старца случилось то, что должно было рано или поздно случиться под воздействием крайней усталости и безвыходного, отупляющего однообразием бытия. В то время известность седобородого, как «святого отшельника», раскаявшегося бродяги, стала распространяться с томской окраины на всю округу.

Глава IX. Кризис

Как-то Скорых приснилась мысль, что годы его давно перешли за экватор жизни и впереди, в оставшейся малости, нет никакой возможности быть освобождённым от долга офицера, оставленного забытым на посту. Эта мысль и разбудила. За окном было черно. Ни звука не проникало в дом с пустых улиц чёрной слободы. Под полом скреблись мыши. Рядом посапывала Даша, уставшая за день от младенца и оставившая его на ночь с нянькой в соседней комнатке, превращённой в детскую. Сергей знал, что уже до утра не заснёт. Тихо встал, накинул шлафрок и поднялся на ощупь в мастерскую. Устроился в кресле, не зажигая огня. Теперь можно было думать до вторых петухов.

Он служил двум могущественнейшим императорам. Вначале Александру, потом Наполеону, вновь Александру. И продолжает (можно принять с большой долей достоверности) служить последнему. Будь он, Сергей Скорых, наёмным камердинером, служба у разных господ не могла бы вызвать особых раздумий, выводящих из душевного равновесия. Но он офицер. И характер его службы связан с присягой верности не только лицу, которому он присягнул, но и делу, общему для повелителя и подчинённого. Таким делом вначале было изгнание французов из Отечества, дело благородное, патриотическое, обязательное, поскольку он русский. Служба Наполеону во время бессрочного отпуска, как частного человека, также составляла общее дело миллионов людей, жаждущих освобождения от Бурбонов и союза двух императоров на пользу России и Франции, против всей европейской cворы недругов. Идея ложная, но чистая.

Став в 1825 году доверенным человеком Александра I, ротмистр вновь перешёл на службу родине, хотя не был посвящён в задуманное монархом дело, ибо фигура императора олицетворяет Россию. С 1826 года всё изменилось: Александр Павлович (если он действительно жив) стал частным лицом, «родства не помнящим». Служение ему, не императору, превратилось в исполнение обязанностей лакея. Общим делом хозяина и работника стало сохранение тайны невероятного превращения властелина огромной страны в странника, святого старца. Но ради чего? Ради какой благородной цели? Где здесь интересы Отечества? Не отыскиваются также интересы династии. Как ни напрягай ум, сколько ни думай, к одному выводу ты приходишь, ротмистр Сергей, сын Борисов (или художник Скорых, как угодно): ты служишь капризу августейшей особы. Никакого благородства в этом нет. Никакой пользы стране, народу. Голый каприз!

Это умозаключение освободило Скорых от почти религиозного преклонения перед фигурой, последние годы облачённой в неизменные рубаху и портки из грубого полотна и простонародный армяк, по погоде. Ротмистр изо всех сил старался быть со старцем вежливым. Новая для него манера тщательно подыскивать слова выглядела подражанием воспитанному аристократу, когда тот разговаривает с человеком образованным, но вышедшим из низов. Иногда вырывались грубые слова. Бывало, опекун Фёдора Кузьмича не мог скрыть раздражения.

Как-то за общим обедом в избе Скорых главу семейства понесло. Дескать, его известность, как художника, и приведённые в порядок финансы позволяют снять дом в городе, а они почему-то держатся этой пьяной слободы. Фёдор Кузьмич, по обычаю своему помолчав в раздумье, ответил кротко:

– Воля вольному. Ты свободен, Серёж», – (так старец не обращался к своему опекуну с того дня, когда они переехали на левый берег Волги).

Наступила тягостная пауза. Мужчины опустили глаза в тарелки. Даша, сидевшая на торце стола, внимательно, открыто посмотрела на мужа, перевела взгляд на его визави. Старик, по его словам, был на пятнадцать лет старше художника. Выглядел крепким. Фигуру имел статную. Броскую внешность усиливала сплошная седина окладистой бороды и длинных шелковистых волос, редких над величавым лбом. Сейчас лицо его было напряжённым. Наконец ротмистр нашёлся:

– Я ограничен в свободе действий, любезный Фёдор Кузьмич, пока не услышу пароль.

Старец взглянул на ротмистра с мгновенным ужасом в прозрачных глазах и ещё ниже опустил голову, не ответив на явный вызов.