Во двор вбежали двое военных. Они осмотрелись, стали кричать:
— Эй, кто тут есть?
Не получив ответа, решительными шагами, с автоматами наперевес направились к дому.
В большой просторной комнате на полу, возле окна, сидел Жора, держа в руке фаустпатрон. Он не понимал, почему всё вдруг стихло. Может, фашисты увидели, как он выстрелил из дома по танку, ищут его и поэтому не стреляют?..
— Ты кто? — вдруг раздался голос.
Жора вздрогнул, обернулся и увидел военного.
— А… а вы кто? — проговорил он, растерявшись.
— Я русский, советский танкист!
— Советский танкист? — недоверчиво произнёс Жора, пытаясь подняться с пола.
Ноги отказались служить ему. Но он всё ещё держал в руке фаустпатрон.
— Да, советский — повторил военный, улыбаясь и рассматривая щуплую, худую фигурку Жоры. — А это для чего тебе? — ласково спросил он, указывая на фаустпатрон.
Жора не ответил — его душили слёзы, к горлу подступил тяжёлый ком. Тогда военный взял из его рук фаустпатрон, помог ему подняться и сделал шаг к окну. Увидев подбитый «тигр», он сразу всё понял и обнял Жору.
— Я старший сержант Зорин. От товарища Павлова, может, помнишь?..
На пороге появился запыхавшийся Павлов.
7. СВОБОДА БЛИЗКА
Кольцо вокруг Германии замыкалось. Английские и американские войска были ещё совсем далеко от Берлина, но Советская Армия наступала по всему советско-германскому фронту — от Балтики до Карпат. В конце марта 1945 года половина населения Германии была в движении. Из Восточной Германии, немецкой Силезии в глубь Германии, на юг, к Мюнхену, тащились охваченные паникой беженцы.
Штейнер энергично продолжал делать своё дело. Его завод, приобретённый на деньги, заработанные благодаря нещадной эксплуатации подростков, разросся и стал солидным военным предприятием.
Голодные, оборванные подростки работали у него до изнеможения, умирали от болезней, истощения и побоев. Платы им не полагалось. Вернее, в ведомостях аккуратно отмечалась выдача заработка, но дети никогда заработанных ими денег не видели, всё шло в карман Штейнеру в виде удержаний за «одежду, общежитие и питание».
Став полным хозяином предприятия, Штейнер решил бросить службу и заняться только заводом. Но уйти с военной службы, покинуть лагерь было не так просто. У Гитлера не хватало солдат. В армию брали всех, даже полукалек. Волей-неволей Штейнеру приходилось ждать лучших времён и надеяться на победоносный исход войны.
Весна 1945 года оказалась тревожной. Беженцы, бомбёжка, война на территории Германии, русские за Одером, на Шпрее… Всюду паника. «Даже в Берлине, — рассказывали Штейнеру очевидцы, — хаос». Правда, бомбёжка не слишком беспокоила его.
Самолёты американцев и англичан нередко сбрасывали бомбы на городок, возле которого располагался завод и лагерь, но военные объекты, в том числе завод Штейнера, неизвестно почему оставались в целости и сохранности.
Так было не только здесь, но и во всей Западной Германии. Гитлеровцы открыто поговаривали о «великодушии» англичан и американцев, а наиболее осведомлённые говорили прямо, что у капиталистов Германии, Англии и Америки есть общие интересы, ради которых союзники русских сохраняют заводы Германии.
Когда Штейнеру доложили о беспорядках в бараках русских, он приказал посадить зачинщиков в карцер, но не бить их. Он был напуган слухами о приближении русских.
Люся не знала, что Вову посадили в карцер за распространение «вредных мыслей». Она также без соблюдения каких-либо особых предосторожностей рассказала девочкам всё, что знала о Германии и о скором приходе Советской Армии. Но не все верили, что скоро наступит конец мучениям. Люсю удивили суровые, насторожённые лица. Она думала, как расшевелить своих новых подруг, вызвать их на откровенный разговор. «Почему они все такие хмурые?» — спрашивала себя Люся. Она обняла высокую незнакомую девушку и тихо сказала:
— Давай познакомимся: меня Люсей зовут, а тебя?
— Галя.
— Почему ты всё молчишь, Галя?
— А ты, наверное, про нас думаешь: «Какие они робкие, кашлянуть боятся, слова громко не скажут». А мы просто злые стали. Такое здесь пережили, что и самим не верится.
И Галя медленно, ровным, бесстрастным голосом начала рассказывать:
— Зимой эти изверги испытывали противогазы. Отобрали несколько десятков девочек, приказали надеть противогазы, втолкнули их в подземную камеру, а потом пустили какой-то газ.
Галя на мгновение умолкла, прислушалась и, убедившись, что их никто не подслушивает, закончила шёпотом:
— Все так и остались там, в камере, умерли… А на следующий день немцы привели другую партию. На них тоже надели противогазы и опять загнали в камеру и пустили другой, новый газ. Только одна из девочек осталась живой, остальные погибли. Мы потом видели их: все синие, из носа и рта ещё текла кровь и пена…
Люся, с замиранием сердца слушала Галю. Когда Галя на минуту умолкла, она спросила:
— Как же уцелела одна из них?
Галя ответила не сразу — видно было, что ей трудно говорить об этом.
— Когда девочки из второй партии узнали, что те, первые, погибли, они решили умереть сразу, не мучиться. В противогазе смерть наступает постепенно, — поясняла она. — Вот они сговорились раньше и сдёрнули с себя противогазы, чтобы умереть сразу. А одна осталась в противогазе.
— А где же та девочка, которая выжила? — дрогнувшим голосом спросила Люся.
— Она потом тоже погибла: сошла с ума, зачахла и умерла. Но не сразу. Сначала день и ночь ходила по лагерю, что то говорила, пела, плакала… Жаль было её… Фашисты держали её при себе, как шута, дразнили, издевались…
Широко открытыми от ужаса глазами Люся молча смотрела на Галю, а та припоминала всё новые и новые подробности лагерной жизни:
— Прошлым летом кто-то пустил слух, что больных будут отправлять на родину. Больных было много. У нас один барак назывался «для смертников». Там лежали тифозные, дизентерийные и вообще заразные больные. Ну, и вот, как только об этом узнали девочки и мальчики, тут и началось. Пойдёт кто-нибудь к больным тифом, наловит вшей и посадит к себе на тело, чтобы заболеть. Думали так: «Может, и не умру. Поболею-поболею, а там, смотришь, домой отправят».
— Ну, и отправляли? — спросила Люся.
— Сперва мы думали, что да, но потом узнали, что отправлять отправляли, да только не домой, а в камеру смерти.
— Куда?
— В камеру смерти. Придёт машина, посадят больных а увезут куда-то. Ну, мы и думаем: домой. Тогда и начали все. Кто расчешет ногу до крови и натрёт лютиком едким — цветок такой жёлтенький есть. Ну, и разнесёт её, как колоду… То заразятся тифом… Всё делали, только бы заболеть. Но фашисты убивали больных в душегубках. Сначала тайно от всех, а, когда узнали, что многие заболевают намеренно, стали открыто убивать. Камера смерти прямо во двор въезжала. Это машина такая, крытая, как автобус. Загонят в машину ребят, закроют дверь и включат мотор. Что делалось в машинах! Кричат, плачут, стучатся в стены, бьются изо всех сил, да так и гибнут там.
— Не надо! Не надо больше! — отшатнулась Люся.
Но Галя неумолимо продолжала свой рассказ о зверствах и унижениях, которым подвергались они в лагере.
Полными слёз глазами смотрела Люся на эту спокойную девушку с твёрдым, открытым взглядом. Только теперь она поняла, какими малыми и ничтожными были её горести и страдания по сравнению с тем, что вынесли тысячи и тысячи её сверстников за колючей проволокой. Бледными и беспомощными казались ей все слова утешения. «Какие героини!» — думала Люся, вглядываясь в лица девушек. И, порывисто обняв Галю, она крепко поцеловала её.
* * *
Из карцера Вову повели на допрос. У входа его ждали трое ребят во главе с Андреем, чтобы узнать, избит он или нет. Но на этот раз Вову никто не тронул. Это ещё больше убедило ребят в том, что гитлеровцы боятся.
Незаметно подмигнув Вове, Андрей побежал в барак рассказать, что всё в порядке. Вова понял, что Андрей дежурил у карцера. Это обрадовало его. «Значит, есть и тут настоящие товарищи», — решил он и смело вошёл в комендатуру.
Допрашивал сам Штейнер. При взгляде на него Вова сразу вспомнил смерть Толи. Дрожь пробежала по его телу. Однако он овладел собой и решил начать с того, с чего так удачно начинал на допросах Жора.
— Хайль фюрер! — прокричал он, сделав глупое лицо и глядя в бесцветные глаза сидевшего за столом Штейнера.
Штейнер поднял голову, слегка улыбнулся и пренебрежительно ответил:
— Хайль!.. Ти почему нарушать порядок, дисциплин нарушать?
— Я, господин комендант, не нарушал порядка, — спокойно ответил Вова и изобразил на лице такое удивление, что даже Штейнер подумал: «Какой это зачинщик! Какого чёрта они тащат ко мне таких идиотов!»