Читать интересную книгу Сегодня и завтра, и в день моей смерти - Михаил Черкасский

- Ты уходишь? — с показным сожалением, и опять (но иначе, уже изображая обиженность) выставила нижнюю губку.

- Я тебе нужен? Ты что-нибудь хочешь сказать?

- М-м, нет, вообще. Я вчера не смогла съездить… ну, в эту, ну, в этот Ручей! Я завтра…

- Завтра я и сам могу.

— Тебе ведь неинтересно… — р-раз!.. и уже поданы слезы, да такие отборные. — Я с Толькой совсем… но если надо…

- Нет, зачем же в ущерб семье. Не к спеху.

- Тебе все смешно.

- Если бы все!..

- Я понимаю, Сашечка… — снова привыкла ко мне, заговорила по-старому, по-родному. — Ты не сердись, миленький, я завтра выходная и обязательно съезжу.

- И?..

- И буду сидеть у нее на шее, пока не даст!

Третью ночь не спала Тамара, боялась, что ты задохнешься. Не хотелось мне, да пришлось позвонить Кашкаревичу.

— Да, да!.. отлично вас помню! Вы меня тогда не дождались… — слышно было, как прошмыгнул немножечко виноватый рассчитывающий на снисхожденье смешок. — Ну, сами понимаете: друзья, обстановка… — счел нужным уточнить. — Вы хотите, чтобы я приехал?

Я и думать об этом не смел! "С удовольствием! Когда вам удобнее?" — "Спасибо. Нам всегда. А вам?" — "Вы знаете что, позвоните мне завтра. На отделение. Только скажите, что я с а м просил вас позвонить. Ну, что вы, что вы, не надо, я все понимаю". — "Они хотели вам сделать вызов, официально".

— "Это неважно. Ну, раз вы настаиваете… — снова будто увидел его улыбку, — это абсолютно не имеет никакого значения. Я и так езжу. Тем более… гм, да, вот еще: я буду очень занят, вы бы не могли как-нибудь меня доставить? Но предварительно я еще должен буду заехать в больницу Урицкого".

И опять я чего-то не понимал в том зыбучем, меняющемся, что давно уж названо так: человеческая природа. Этот яркий, обаятельный, заокеански улыбчивый человек, поигрывающий умным, хорошо поставленным баритоном, — это он только что со мной говорил? Так приветливо, понимающе и душевно. Сам, сам! вызвался, словно прочел, угадал".

В девять был у начмеда. "Хорошо, только если он не запишет в историю болезни… Да, мы сегодня переводим Лерочку в карантинное отделение. Когда обещал ваш консультант? После обеда? С транспортом у нас плохо".

А с чем когда-нибудь было у нас хорошо? Только с дефицитом.

Побежал по знакомым аллеям. Мимо нашей Четвертой, мимо давних терзаний, что казались теперь сказкой. Все знакомо, все памятно, но бегу, чужое уж все, не наше. Кроме… мне навстречу шла Люся. Одна. Без Вики. Откуда? Ведь отправили приемную дочку Марину в Пушгоры, к бабушке.

Вы опять? Я слышала… У нас тоже плохо. Думаем забирать. Уедем к бабушке. И там… — заплакала. Нет, не стал утешать, и в великую сушь, в пустыню, охватившую нас, эти капли и на влагу не запохаживались — так, колючками пыльными падали, свертывались сукровицей. — Я слышала, что у вас дифтерийную палочку…

- Люсенька, о чем вы! Они ведь заразили Лерочку желтухой.

- Что?! — схватила за руку. Отпустила: — Да, да, это бывает. Бедные наши дети… да, да, заразили. Как я их всех ненавижу!

И услышав от терпеливой, покорной нежданные эти слова, вспомнил тенью ту женщину, у которой девочка с каменной болезнью. Никого не хотелось мне видеть, вот ее — да. А теперь, когда это пишу — Люсю. Как живет она с новой дочкой? Как ей дышится? вспоминается? как проходит сызнова по великому и счастливому материнскому кругу? С той ли радостью, с той ли нежностью? И без страха ли? Ничего, ничего, она добрая и устойчивая. Все наладилось, не забылось, но все же. Даже мы теперь… время, время — лишь оно растворяет нас. Все равно — из соли мы или из сахара.

- У нее такие боли в желудке, в животе… прежде, чем покормить, я даю анальгин.

- Как же вы ее повезете? И там, в деревне?

- Как-нибудь… на щите. Мы уже заказали. А деревня… что ж, я врач. Укол… а они что делают? Все беру. Мы решили, а то… как везти?

"Мертвую". — Неужели так?..

— Да, плохо, очень плохо. Побегу, там отец. Она не отпускает меня, а ему надо идти билеты заказывать. Мы хотим купе взять. Тамаре привет и… Лерочке.

Привет… какое благоуханное слово! "Я пришел к тебе с приветом / Рассказать, что солнце встало!" И даже приветствие и даже физкульт-привет, и даже пошловатый приветик несут в себе свежесть этого доброго слова. За ним можно все спрятать. Что мы и сделали. Но, признаться, казалось мне странным, что обдумано все у них загодя, деловито. Говорят и решают при Вике, при ней. Что ж, и тогда, и тогда по-живому еще, не по-мертвому мерил. И не знал, что…

Что с машиной все утряслось: редакционный фотограф Вася доставит. Было стыдно, неловко, говорил Анне Львовне: "Вы же его знаете". — "Да, знаю, но ему компенсируют. Поверьте, это уже решено". Вася был журналистом, для которого время — деньги и еще раз деньги. Потому и машина вместе с ним бегала: волка колеса кормят.

Я звонил диспетчеру Ильиной, возвращался к вам. Привезли обед. "Лерочка, тебя покормить?" — спросила мама. "Я сама".

До сих пор тебя лишь лежащую видел, а тут… И вот это мне почему-то так трудно теперь вспоминать: во сто раз чужее, ужаснее показалась. Не ты, не ты… глаз затекший, как от удара. И губа чужая, чужая. И землистость. Вижу, вижу, как с отвращеньем взяла ложку, ковырнула разок, другой красновато-бурое месиво картошки с мясом и с брезгливостью, передернувшись, оттолкнула, откинулась на подушку с недетским вздохом. "Компот? Арбуз? Яблоко?" — спрашивала мама, но глядела ты в пустой потолок, на котором змеилась черная трещинка. Я пошел встречать Кашкаревича и молил его по дороге "занести назначения".

Познакомил — представил заведующей, пошел к вам. "Приехал? — шепотом, подавшись ко мне, встречала Тамара. — А Лерочка уснула. Жалко будить. Так худо спала ночью. — Присела на кровать, опустила нежную руку на спину: — Лерочка… доченька…" Сколько раз так бывало, что, вернувшись с работы, будила тебя, разоспавшуюся. "Доченька, посмотри, кто пришел, — тополиным пухом стлалось над тобой. — Мама… мама…" — "Ты? Уже?" — подбородок к груди, и опять ресницы склеились в ершик. "Никак не проснуться, да, доченька? Пора… у нас с тобой дело есть". — "Какое?" — ясно, чисто, не открывая глаз. "Какое?.. — смеялась. — Увидишь. А папочка может уже отдыхать".

А теперь из такого тяжелого да в такое же возвращалась: "А?.. что?.. Мама, они когда приедут?" — "Сейчас…" — обернулась к дверям. И точно: забелело там, сдуло меня в коридор. Встал спиной к подоконнику, глядел, благо стены стеклянные. И увидел… "Горы родимые, плачьте безумно! / Лучше б мне видеть вас черной золой", — почему-то вспомнились стихи грузинского поэта. Кашкаревич склонился над тобой, загорелый, красивый, улыбающийся. Из ушей опустились две розоватые медицинские змейки, прилипли присоской к ребрышкам, побежали, приостанавливаясь. А потом… что он делает? Быстро-быстро общипал руку, бок. Заплакала. Шевелились губы — его, мамины, а ко мне рвался плач. Посадил тебя. И опять лицо твое резануло. Не твое — фантомасово. И такая мука на нем, что завыл я, один в коридоре, тихонечко, под сурдинку, и не я, а кто-то подумал: этого не забуду.

Вышли. Все. Встали. Тут же.

— Ну, так, с анализами я познакомился. Все мы хорошо понимаем, что значит желтуха…

"Не разрешит!.." — переглянулись с Тамарой.

— Что же делать? Ждать? Смотреть и ждать? Нет, я вас понимаю… — нам с Тамарой, — на это смотреть невозможно!

Кто б он ни был (а он настоящий), он для нас стал Человеком. И потом не раз доказывал это. Не только нам: было в нем желание делать добро. "Кроме того, объективно анализы показывают, что желтуха идет на убыль. Исходя из этого, я считаю, что можно начать, вернее, возобновить химиотерапию. Разумеется, это риск. И немалый. Выдержит ли организм… — развел руки, — никто не скажет, но родители просят, идут на риск, — поискал подтверждения. Кивнули, хоть и екнуло холодом, — но что делать, ей богу, глядеть на это нельзя. Правда, ни о каких там ударных дозах не может быть и речи, мы еще с вами… — поклонился заведующей, — подсчитаем, но, думаю, милиграмм семьдесят.

Ежедневно. И — под строгим контролем крови, применяя все защитные средства… — тру-та-та, ра-ра-ра… — прогремела латынь.-

Я все это запишу потом. Разумеется, будет идти нарастание показателей, но, надеюсь, не очень значительно, и кто знает, может быть… — улыбнулся так просто, так славно и тотчас согнал, задумался на секунду: — Разумеется, никаких гарантий. Темна вода во облацех… Вот!.. вкратце все, что я могу вам сказать.

И, заплакав, но коротко, Тамара благодарно сжала его ладонь.

— Ну, что вы, что вы… — так жарко смутился. — Я много хорошего о вас слышал. — (От Васи, который вез). — Мужайтесь. И не забывайте, хоть немножечко, о себе. До свидания… — поклонился Тамаре.

— Проводи, — шепнула мне, когда они неспеша удалились. — И машину ему!.. Слушай, пусть они сегодня же укол сделают! Здесь…

И заведующая ничуть не обиделась, не стала гримасничать — сразу же согласилась. Даже больше: впервые увидел, как на славном, остановленном в вечной грустной думе ее лице на миг распустилась нарциссом улыбка. День удачи! Языками багровыми из черного в черное пробивалась эта удача, но старались не видеть. И понесся к воротам — такси бы!.. Эх, не ездят они здесь. А уж он идет, в сером костюме, черноволосый, красивый.