— Люся! Ну, зачем ты так? Конечно, никто не поверил.
— А в чем я соврала, Ань?
— Не соврала, но по твоим словам получается, что я бездельничаю, а он меня на руках носит. Я же тоже Стаську балую. Купаю его, массаж делаю, кормлю его по будням и в доме порядок поддерживаю, и кофе в постель могу ему принести. За городом я тоже помогаю. Деревья белю, травку выщипываю. А, если ему по выходным хочется поколдовать на кухне, что я запрещать буду? На участке не мне же старые кусты малины, крыжовника, смородины выкорчевывать и ветки у деревьев обрезать. Ты и сама этого никогда не делаешь, все Шура.
— Анют, ты чего расстроилась-то? — удивилась та. — Я так ответила, потому что интересуются в основном те дамы, которые в свое время сами были в него влюблены. Знаешь, сколько баб его пыталось захомутать? Пусть позавидуют. А то многие открыто высказываются, что тебе незаслуженно повезло. Пускай знают, что Оболенский живет и радуется. И нисколько не жалеет, что женился, — успокоила ее Люсьена с довольной улыбкой.
— Половина людей с его предприятия Стаса еще по Северу знают. Посплетничать-то надо. И еще многие помнят, как по молодости он любил кулаками помахать. В старших классах ни одна драка без него не обходилась. Он у нас все за справедливость бился, то кого-то защищал, то кого-то за подлость наказывал. Повод находил. Шурка мой не любитель таких забав. Он Стаса постоянно, то из одной заварухи вытаскивал, то из другой. Да, собственно, с детства так было, когда еще драться не умели. Стаська лезет напролом, а Шурке приходиться за ним.
— Сейчас так и не скажешь, — заметила Анна. — Серьезный, интеллигентный мужик. Спокойный, я бы даже сказала — невозмутимый.
— Анют, это сейчас, а в молодости Стас был просто сгусток энергии. Эмоции совершенно не умел сдерживать, ни положительные, ни отрицательные. В то время представить, что Оболенский может быть спокойным, уравновешенным, невозмутимым, никто бы не смог. Гибель Иринки его коренным образом преобразила. И ответственность за сына, конечно.
Один раз на глазах у всех на кладбище он выплеснул все свое отчаяние, свою боль, свою беспомощность перед злым роком и все. Больше слабым его никто никогда не видел.
Стас, как коконом обвил свою душу и никого туда не пускал. Никогда не стонал, не жаловался, не сетовал на судьбу.
Юрка ведь был очень непростой парнишка, не у каждого хватило бы терпения с ним сладить. А Стас, даже когда было видно, что у него клокочет все внутри и хочется грохнуть кулаком по столу, умел сдержать себя, найти какие-то нужные слова и без крика заставить сделать то, что положено.
И на подчиненных голос в жизни не повышал. Правда, мне кое-кто из его окружения жаловался, что Оболенский может спокойным, но таким тоном сказать и так глянуть, что душа холодеет, и ноги подкашиваются.
А отрицательные эмоции внутри-то копятся. Ты, наверное, Стаса в гневе еще ни разу не видела? А его только завести и разозлить. Кстати, несмотря на его внешнее спокойствие, это довольно легко. Накатить может так, что мало не покажется.
Пару лет назад ехали мы из лесу без Шурки. Я с дочерью и Стас за рулем. И вдруг, у нас какие-то мордовороты подсекли машину. Вышли четыре молодых амбала и стали орать на Оболенского. Они, видимо, не ожидали от него такой реакции. Хотели запугать седовласого мужичка. Так Стас их мигом раскидал, связал, пока те очухивались, и заставил еще ремонт оплатить.
На Стаса вообще нельзя голос повышать. Хамства он не выносит совершенно. Сам, практически, никогда не наглеет и другим не позволяет. Он даже бьет молча и без предупреждения, только глаза бешеные.
А я, честно говоря, всю жизнь спокойна. Если рядом Шура или Стас, в обиду не дадут никому. За один косой взгляд в мою сторону, на семь метров в землю зароют. Не зря же они с Шуркой на этом полигоне пластаются. Ведь в таких войсках служили, где учат убивать без оружия. Мне Шурка рассказывал. Это, наверное, в крови остается, на уровне инстинкта. Поэтому мужики и не хотят форму терять.
— Ой, я тебе сейчас расскажу, как я однажды рявкнула на Стаса, — вспомнила Анна. — Мы с ним о чем- то заспорили. И вот он уперся рогом в землю, и ни в какую. А я разозлилась и заорала на него, что по жизни, он упрямый осел. Как он на меня глянул! Я, как оплеуху получила, как головой об стенку ударилась. Кулаки сжал, взглядом пронзил, замолчал, развернулся и ушел спать в кабинет.
Утром встал, зашел в спальную одеться. Я пыталась с ним заговорить, бесполезно, как будто меня совсем нет. На обед не приходил, вечером пришел очень поздно. Даже не поужинал и снова ушел в кабинет.
Ну, я к нему ночью сама пришла, разделась и легла рядом. Извинилась, конечно, приласкала его, сдался мужик. Вот тогда он мне сказал, что крик — это признак вырождения и, чтобы я никогда не повышала на него голос и не обзывала.
Честно говоря, я испугалась, что он меня ударит в момент ссоры. Уж такой жуткий у него был взгляд.
— Да нет, — с уверенностью сказала Люся, — женщину он никогда не ударит, но взглядом испепелить может. В его понятии, ударить женщину для мужика такое унижение, которое никогда не смоешь.
Кстати, очень многие считают, что Оболенский жесткий, непробиваемый, и все ему нипочем. А у него, между прочим, очень ранимая душа. Он только этого никому не показывает. И обиду он не забывает и не прощает, особенно чужим. Ты это знай и учти.
Когда нам было лет по десять, его одноклассник жиденком обозвал. Встретились с тем, случайно, через сорок лет! В ресторане, когда их пятидесятилетие праздновали. Так Стас даже руки ему не подал, не поздоровался. Повернулся и ушел. Мы с Шурой ничего не поняли, пока он нам потом не объяснил. И бывший одноклассник уже сто раз об этом забыл, а Оболенский помнит. Такая у него натура. А я то знаю его. Обидится и замолчит.
Бывало, повздорим с ним, я в запале наговорю лишнего, так месяц может со мной не разговаривать. Какие-то разборки, выяснения отношений, вообще, не в его духе. Замолчал и все, как глухой, ничего не слышит, пока не отойдет.
Понимает, в конечном итоге, что близкий человек оскорбил его не со зла, а в порыве гнева. Мне-то он все равно прощал, хотя я не раз перед ним извинялась, когда чувствовала, что виновата. И тебе простит, конечно, но лучше не рисковать. Его уж теперь не переделаешь, куда деваться?
Но, рука на женщину у Стаса никогда не поднимется. Уж, какую ему Лариска подлянку сделала? Изменила, да еще и забеременела. Он ей даже пощечины не дал, даже скандала не устроил. Молча сам отвез ее к ней домой и ничего не пожелал слушать. Хотя переживал сильно.
— А у тебя Шурик злопамятный? — поинтересовалась Анна.
— Нет! Они хоть со Стасом и росли вместе и не расстаются всю жизнь, но по характеру совершенно разные. Мой может раскипятиться, покричать, поскандалить, но быстро отходит и напрочь забывает, чего, собственно, шумел. Он отходчивый и очень мягкий мужик. Этот же юморист по жизни, умеет все как-то к шутке обернуть, а уж если сам виноват, то так подлижется, что и сердиться на него невозможно.