Фрагмент, о котором идет речь, если убрать из него слово урыльник, не просто превращается в лишенный комизма, плоский перечень вещей. Уничтожается первооснова поэтики повести «Граф Нулин» – то самое комическое и философское столкновение вещей, событий, сцен, лексики, из которого собственно и соткана ткань пушкинской повести. Фрагмент в целом утрачивает свой поэтический смысл.
Поистине: из песни слова не выкинешь. Из пушкинской песни – тем более.
«Ты помнишь ли, скажи, е… мать?» (О стихотворении «Рефутация г-на Беранжера»)
Это стихотворение с несколько необычным названием дошло до нас в большом количестве списков, но автограф его неизвестен. Отсутствие автографа почти всегда дает повод сомневаться в авторстве. Такие сомнения высказывались и насчет «Рефутации г-на Беранжера». Мне эти сомнения не кажутся обоснованными, но дискутировать по этому поводу я не буду, а просто присоединюсь к тем, кто считает это стихотворение пушкинским. Тем более что в их числе издатели Большого и Малого академических собраний сочинений Пушкина – т. е. Томашевский, Измайлов, Цявловский, Бонди.
Остановлюсь же я на другом.
Во всех комментариях к «Рефутации» можно прочитать, что, хотя Пушкин назвал стихотворение «Рефутацией», т. е. отповедью – опровержением «г-на Беранжера», он, по мнению комментаторов, ошибся, т. к. опровергает он не Беранже, а Поля Дебро (у нас его упорно называют по второму имени «Эмиль» Дебро), автора песенки «T’en suviens-tu disait un capitaine» – «Ты помнишь ли, скажи-ка, капитан».
Перекличка первой строки песенки Дебро и зачина пушкинской «Рефутации»: «Ты помнишь ли, ах, ваше благородье, / Мусье француз, г капитан» сомнений не вызывает. Но вот то, что Пушкин, сочиняя свое стихотворение, не знал, кого он пародирует, кому он отвечает, или что-то там перепутал, звучит не очень убедительно. Пушкин в таких вопросах не ошибался, во всяком случае в его огромном наследии подобных ошибок мы не находим. А вот примеры сознательной мистификации – приписывание тем или иным авторам сочинений, которые они никогда не сочиняли, – такие примеры есть: «Скупой рыцарь» (якобы перевод из Ченстона), «Из Пиндемонти» (в черновике «Из А. де Мюссе») – от начала до конца сочиненные самим Пушкиным.
И в том, и в другом случае мотивы мистификации понятны. Пушкин просто скрывал свое авторство. «Скупой рыцарь» мог быть истолкован как «применения» – т. е. намек на отношения Александра Сергеевича с отцом – Сергеем Львовичем, скупость которого доводила молодого поэта до отчаяния. (Так многие и истолковывают эту маленькую трагедию, и я в том числе.) В стихотворении «Из Пиндемонти» Пушкин излагает политическую программу, идущую несколько вразрез с тем, что предполагалось как норма для дворянина, находящегося на государевой службе («никому отчета не давать», «себе лишь самому служить и угождать»). Так что лучше было выдать такие взгляды за перевод с французского или еще лучше – с итальянского.
Думаю, что имя Беранже тоже появилось не в результате недоразумения[175], а вполне сознательно. Только вот почему?
В поисках ответа на такие вопросы может помочь только текст. Известно, что пушкинские пародии, эпиграммы, памфлеты всегда адресны, всегда персонифицированы. Это Воронцов, Полевой, Надеждин, Булгарин, Каченовский… Причем даже когда имя прямо не названо, оно угадывалось современниками. Текст же «Рефутации» никаких намеков ни на личность Дебро, ни на личность Беранже не содержит[176]. Пушкин вроде бы вообще о них забыл. А достается в песне совсем другому лицу – его благородию, капитану французской армии в период Наполеоновского нашествия на Россию:
Ты помнишь ли, ах, ваше благородье,Мусье француз, г… капитан,Как помнятся у нас в простонародьеНад нехристем победы россиян?
И Пушкин так обкладывает этого капитана, что за ушами свистит: он и такой, и сякой, и матом его, матом в конце каждого куплета!
Хоть это нам не составляет много,Не из иных мы прочих, так сказать;Но встарь мы вас наказывали строго,Ты помнишь ли, скажи, е… мать?
(III, 81)
Такое Пушкин себе редко позволял (прав был Анненков, говоря, что такое на Пушкина не похоже), а если позволял, то только по отношению к двум крайне неприятным ему лицам: барону Геккерну в 1836–37 гг. и к Фаддею Булгарину в 1830–31 гг.
И вот тут-то выясняется весьма любопытная деталь: в годы наполеоновского похода на Россию Фаддей Венедиктович как раз и был капитаном французской армии… И Пушкин не раз напоминал Булгарину о его славном военном прошлом.
Вот, например, выдержки из сатирического плана Пушкина «Настоящий Выжигин» (здесь намек прозрачен: «Иван Выжигин» – сочинение Булгарина): «Глава VI. Московский пожар. Выжигин грабит Москву. Глава VII. Выжигин перебегает…», или еще раньше – «Глава III. Драка в кабаке. Ваше благородие!» (XI, 214).
Ф. В. Булгарин
Вот, оказывается, кто есть кто!
«Ты помнишь ли, ах, ваше благородье, / Мусье француз, г. капитан…».
Безымянный капитан из «Рефутации» был еще только первой ласточкой в формировании той репутации, которую создали Булгарину последующие эпиграммы и памфлеты Пушкина. Но уже здесь четко прослеживаются все те мотивы и характеристики, которые получат развитие в дальнейшем.
Это, прежде всего, военная служба во французской армии: «Один из наших литераторов, бывший, говорят, в военной службе…» (XI, 168). Пушкину не требовалось уточнять: похождения Булгарина в годы Отечественной войны 1812 г. были хорошо известны в обществе и вызывали многочисленные насмешки и издевки, подогревавшиеся еще и тем, что теперь Булгарин стал выдавать себя за образцового русского патриота:
Ну, исполать Фаддею!Пример прекрасный подает!Против отечества давно ль служил злодею?А «Сын Отечества» теперь он издает! [177]
Вызывал презрение Пушкина и переход Булгарина из одного подданства в другое – смотря по выгоде: «Такой-то журналист, человек умный, скромный, храбрый, служил с честью сперва одному отечеству, потом другому…». И далее: «скромный и храбрый журналист об двух отечествах» (XI, 168), которому «все равно: бегать ли… под орлом французским, или русским языком позорить все русское» (XI, 206) и т. п.
Помимо обыгрывания военного и национального момента, особенно в известных эпиграммах («Не то беда, что ты поляк» – III, 215; «Не то беда, Авдей Флюгарин, / Что родом ты не русский барин» – III, 245), характерен еще один мотив: ироническое самоуничижение Пушкина перед Булгариным: я, мол, что́ – у нас другие ходят в знаменитостях! В число таких, разумеется, дутых «знаменитостей» попадает и Булгарин, тогда как Пушкин всего только мещанин. Этот мотив пронизывает и широко известный памфлет «Моя родословная», но он присутствует уже и в «Рефутации»: «у нас в простонародье…», «не из иных мы прочих…». Ср.: «Не офицер я, не асессор… Я просто русский мещанин…» (III, 261).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});