Читать интересную книгу Начиналась жизнь - Файвл Соломонович Сито

юношеская любовь. Ему сразу стали особенно милы эти три года, прожитые вместе в детдоме, тонкая нить общих печалей и радостей.

Вечер окутал город тонкой черной шалью. Крыши засеребрились инеем. Город нетерпеливо ожидал первого снега.

— Помолчи еще немного… — поднялась Бэйлка, — когда я уйду, будешь говорить со стенами. Да?

— Да, — машинально ответил Бэрл.

Она натянула на себя пальто, распахнула дверь и столкнулась с красивым белозубым кудрявым парнем.

— Пардон, — с подчеркнутой вежливостью сказал Йошка Кройн.

Бэрл рассмеялся.

— Красивая девушка, — была первая фраза Йошки, когда он вошел в комнату. — Кто это?

— Моя хорошая знакомая. Еще по детскому дому.

Йошка бросил на кровать принесенный пакет.

— Начнем?

Товарищи решили придумать приспособление, которое быстрее людских рук могло бы связывать нитки, когда они рвутся на сельфакторе. Надо было сделать такую «нителовку», которая в момент разрыва схватывала бы оба конца нитки и мгновенно связывала их. Эта нителовка, казалось им, реяла вот здесь, в комнате, надо было только схватить ее. Бэрл вынул из кармана кусок жести, долго осматривал его со всех сторон, потом начал заострять концы, как когти. Эти «когти», — пытался он представить себе, — будут схватывать концы разорванной нити…

А связывать?

Бэрл отбросил кусок жести. Изобретатели опустили головы.

— Не клюет!.. — сказал Йошка и кинулся на кровать. Стояла тишина. По ту сторону стены гудел примус.

«И что мы дурака валяем? — думал Бэрл. — Недаром инженер велел показать ему модель. Он знал, что у нас ничего не выйдет».

«Я бы уж скорей самовар изобрел», — пошутил мысленно Йошка.

Вдруг Йошка поднялся. Он вытащил из-под кровати модель сельфактора. Вместо нитки на единственное веретено была намотана проволока. Он поставил сельфактор на стол и начал обходить его со всех сторон. Потом взял гвоздь и обмотал его проволокой. Сейчас у него будет магнит, ему надо только соединить его с электрическим шнуром. Не прошло и минуты, как Йошка сорвал выключатель. При этом его хватило током. Мурашки пробежали по телу. Но он не остановился. Он приложил обмотанный проволокой гвоздь к электрическому проводу. Что-то вспыхнуло, и оба изобретателя очутились в темноте.

Ранний зимний вечер сразу ворвался в комнату и упал на светлые волосы Йошки.

— Замыкание! — воскликнули оба одновременно.

— Жаль, что нет тут твоей девицы…

— Не мели вздора, Йошка.

Изобретатели умолкли. Работать в темноте нельзя было.

— Эх, сюда бы Эдисона, тот что-нибудь придумал бы! — вздохнул Йошка. — Пойдем-ка лучше в цирк, посмотрим Жанну Дюкло. Все равно вечер пропал.

Возвращались домой, Бэрл собирался было почитать, но вспомнил о перегоревшей лампе.

«Замыкание», — сказал он про себя.

ПИСЬМА

Шраге умывался.

Почтальон бросил в дверь пачку газет и письмо.

— Израиль, ты простудишься.

Шраге повернул к жене мокрое лицо. Капли воды скатывались по щекам.

— А хорошо! — воскликнул он, вытирая лицо, я продолжал: — Ну и мороз!

У Рохл за последние семь лет тени под глазами еще больше углубились. Волосы были будто слегка посыпаны пеплом.

За стеной, в школе, галдели ребята. Скоро будет звонок.

— Сколько уже у нас детей, Израиль? — спросила Рохл.

— Не понимаю, что ты говоришь, — моргнул Шраге правым глазом, всегда немного слезящимся.

— Я спрашиваю, сколько детей мы уже воспитали?

— Что это вдруг пришло тебе в голову?

Он сидел за столом и мешал ложечкой чай.

— Получила письмо от Бэрла.

— Письмо? — Шраге вскочил с места. — Что же он пишет? Ну, ну, прочти…

«Дорогой учитель Израиль и тетя Рохл!

Я пишу вам, а в моем мозгу с быстротой курьерского поезда пробегает множество воспоминаний. Длинный поезд воспоминаний. Поезд везет меня обратно. И представляется мне, как однажды, дождливой, грязной осенью, упрямый учитель Шраге посадил деревцо, как это деревцо впоследствии разрослось и дало плоды. Такие плоды, как Бэрл, Гера, Бэйлка… Это дерево выросло из вашего сердца. И мы все срослись с ним. Вы были нашим отцом, а учительница Рохл — матерью. Нашими дорогими родителями.

Первый абзац моего письма можете пропустить, потому что это сентиментальная водичка. А теперь по существу».

Шраге улыбнулся. Лицо Рохл сложилось в странную гримасу, она покраснела.

«Вы, вероятно, хотите знать, что поделывают наши ребята. Хорошо, скажу. Все работают. Рассыпались по всему Союзу. Куда ни кинешь взгляд, всюду воспитанники нашего детдома. Их можно встретить на любом заводе. Узнать их, правда, трудновато. Здоровые все, выросли. Паренек, который в детском доме пешком под стол ходил, теперь тремя головами выше вас будет. Чего больше? Пришел я как-то с Бэйлкой в кино, а с экрана на меня смотрит знакомая физиономия. «Переживает», точно Эмиль Янингс. Приглядываюсь — мать честная! Шмулик Брун. Тот самый Шмулик, что приехал вместе с шестьюдесятью ребятами из Запорожья. Могу вам сообщить еще одну новость. Лучший хавбек харьковской гандбольной команды — Ицик Соловей. Могли вы когда-нибудь представить себе такое? А ведь из нашей среды вышли футболисты, инженеры, писатели, пианисты. Шлемка Косой — агитпроп Димитриевского райкома комсомола. А сколько среди нас ударников! Я не могу всех перечесть хотя бы потому, что забыл многие имена. В одном только я убежден: никто из наших ребят не стал бездельником, все мы — строители социализма. Вот мы каковы! Привет вам, кстати, от Гинды Мурованой. Славный она человек! Я был у нее на днях. Она работает в партийном комитете. Дала мне рекомендацию. Скоро меня должны принять в партию.

С комсомольским приветом

Ваш Бэрл Гринберг».

— Хороший юноша, — поднялся Израиль, — надо ему ответить.

В коридоре раздался звонок. Шраге пошел в класс. Оставшись одна, Рохл задумалась. «Первый абзац моего письма можете пропустить, потому, что это сентиментальная водичка», — прочла она снова. Эти слова взволновали ее, и, чтобы успокоиться, она вытащила из шкафа пачку писем, присланных детьми в первые годы по выходе из детского дома. Она начала пересматривать письма. Не хватило бы дня, чтобы прочесть все.

Рохл пробегала их глазами, перед ней мелькали различные детские почерки, и сердце ее радовалось.

«Дорогие родители! Я скучаю по вас, очень скучаю».

«…Дорогие родители! Моя любовь к вам никогда не остынет, потому что вы направили мою жизнь по верному пути, вы выровняли мою жизнь, из дикой козы сделали человека.

Целую вас сто раз.

Ваша Бэйлка».

«Дорогие учитель Израиль и тетя Рохл! Я хочу вам написать сейчас не так, как пишут учителям, а как писал бы своим родителям. Когда я слушаю хороший концерт, мне кажется, что и я стану настоящим пианистом, добьюсь своей цели. Я мечтаю тогда о прекрасном будущем, и это заставляет