были показательные гимнастические упражнения воспитанниц, затем выступление сводного духового оркестра, оркестра балалаечников, танцевальных коллективов, сольное пение. Но настоящей примой концерта была преподавательница музыки Нина Сергеевна Зволянская, в свое время окончившая Петербургскую консерваторию при Глазунове по классу вокала и дополнительно получавшая уроки у знаменитой певицы Медеи Ивановны Фигнер.
Но воспитанницы ждали последнего номера программы – бал. Это была единственная возможность получить глоток свободы, когда можно смело общаться с молодыми людьми, представителями высшего света Российской империи еще в такие недалекие времена десятилетней давности, не боясь, что их одернут наставники, не боясь наказания. Молодые люди съехались в Кикинду из разных мест: из Белграда, из Загреба, из Любляны, из Белой Церкви и других городов, куда закинула их эмигрантская юдоль.
Старшие девушки стояли кучкой у одной стены: Катя Дракина, Ксения Бунина, Лидия Павленко, Инна Калинина, Ариадна Саликова… Они с нетерпением ждали появления молодых людей в танцевальном зале. Но вот и они.
– Девочки, идут! – вскрикнула одна из воспитанниц.
– Ася, смотри, вон Володька Толстой, – слегка тронула Бунину за локоть Ариадна.
– Ты уверена?
– Ну да! Мы с ним уже встречались прежде.
– Познакомишь?
– Попробую.
– Ой, девочки, а это кто?
Катя Дракина кивнула в сторону высокого, стройного, с небольшими, слегка пробивавшимися на верхней губе усиками, одетого в офицерский мундир Русской армии молодого человека. Подруги пожали плечами. Кто же его знает.
Впрочем, увидев прибывших кадет из Загреба, молодые люди из Белграда и самой Кикинды первым делом ринулись к ним. Уже по всей Югославии пролетел слух о том, что в Крымском кадетском училище в Загребе среди воспитанников существует некий клуб самоубийц. Поэтому и хотелось всем либо убедиться в этом из первых уст, либо услышать из тех же уст опровержение. Заводилой был как раз внук графа Льва Николаевича, сын Ильи Львовича, двадцатитрехлетний Владимир Толстой. В Кикинду он приехал из Вршаца, где тогда нашли приют некоторые прямые потомки писателя графа Л.Н. Толстого.
В апреле прошлого года, когда солнце обогрело землю и пробудившаяся природа приобрела особо чарующую прелесть, более остро почувствовалась тоска по Родине. Чужбина, несмотря на всю ее внешнюю щедрость, была бедна надеждами и вместо естественного прилива жизнерадостности на многих навеяла щемящую, подсознательную грусть. Заметно захандрили кадеты, но если другие как-то справлялись с этим чувством, кадет Женя Беляков, добрый и скромный малый, георгиевский кавалер, кончил тем, что бросился под поезд. Этот трагический случай, конечно, всколыхнул умы, о нем было много толков – просто как о печальном факте. Но когда две недели спустя застрелился кадет шестого класса Ильяшевич, это уже взволновало всех, и начальство почему-то решило, что в первой роте организован клуб самоубийц, члены которого будут стреляться по жребию, через определенные промежутки времени.
Поднялся страшный переполох. Заседали педагоги, собираясь кучками, о чем-то таинственно шушукались воспитатели. За многими кадетами, которые казались начальству подозрительными, началась довольно неуклюжая слежка – офицеры пытливо вглядывались в физиономии воспитанников и подслушивали разговоры. Старшие кадеты, не зная, в какой мере правдивы все эти слухи, тоже расспрашивали друг друга, судачили и наблюдали, стараясь обнаружить какие-нибудь реальные признаки существования «клуба». Но все говорило за то, что он является плодом чьей-то досужей фантазии или чрезмерной «проницательности» начальства. В частности, было совершенно очевидно, что между двумя самоубийцами не существовало никакой связи: Беляков был кадетом Полтавского корпуса, а Ильяшевич – Владикавказского, вместе они никогда не служили, учились в разных классах, спали в противоположных концах барака и едва ли когда-нибудь перемолвились хоть словом. Всех по очереди вызывали на допрос к начальнику училища генерал-лейтенанту Римскому-Корсакову, которого воспитанники с любовью называли Дедом.
Дело дошло до югославской жандармерии, начались обыски и аресты наиболее подозрительных кадетов. Некоторых даже поместили в психлечебницу. Было доложено военному агенту генералу Потоцкому, тот приказал всех подозреваемых кадетов под охраной доставить к нему в Белград. Когда же все более-менее утряслось, некоторых кадетов отправили на море отдохнуть и набраться сил. После морских ванн кто-то сразу вернулся в Загреб, а кто-то задержался на несколько месяцев в Белграде и, таким образом, оказался в Кикинде на балу в русской женской гимназии.
И вот представители высшего света русской эмиграции во главе с графом Толстым подошли к державшимся вместе кадетам.
– Господа! Позвольте представиться – граф Владимир Толстой, – по-военному щелкнул каблуками и кивнул головой Толстой. – До нас дошли слухи о некоем клубе самоубийц, – заговорил он. – Мы вас просим подтвердить либо опровергнуть это.
Кадеты переглянулись и улыбнулись. Первым заговорил тот самый кадет, на которого обратила внимание Катя Дракина. Это был Лонгин Лазаревич.
– Очень приятно, граф, – Лазаревич также щелкнул каблуками и протянул руку для знакомства. – Лонгин Лазаревич, кадет Полтавской роты. Честью своей клянусь вам, граф: никакого клуба вообще нет, есть дураки, которые стреляются каждый сам по себе. Ну а деду, прошу прощения, директору корпуса его превосходительству Римскому-Корсакову, конечно, что-то предпринять было надо, вот он и намудрил с переляку.
– Слава богу! – хором выдохнули белградцы.
– Да нам уже доложил помощник Потоцкого полковник Гиацинтов, который нас и встретил в Белграде, – заговорил второй кадет, Константин Петров, – что относительно пресловутого клуба самоубийц в Крымском кадетском корпусе по Белграду ходят самые фантастические слухи. То, что на месте было раздуто Римским-Корсаковым, тут, на основании приходящих из Стерника писем, раздули еще в десятки раз.
– Ну да! В нашей русской колонии говорили, что, кроме двух официально объявленных самоубийств, произошла еще целая серия других, которые ваше начальство скрывает от югославских властей из боязни, что они закроют корпус. Ваш мифический «клуб» тут возвели в степень зловещей и грозной организации, которая терроризировала весь стернищенский лагерь.
Девушки-смолянки незаметно приблизились к молодым людям и молча, но с нескрываемым любопытством слушали весь этот разговор. Неизвестно, сколько бы он еще продолжался, если бы позади всей этой толпы молодежи не раздался строгий голос Наталии Корнелиевны Эрдели:
– Господа! Мы пригласили вас сюда не беседы беседовать, а поучаствовать на балу с нашими воспитанницами. Оркестр, пожалуйста, музыку.
Когда заиграл оркестр духовых инструментов, тут же все разговоры смолкли, и кавалеры стали приглашать дам. Катя Дракина, будто бы случайно оказалась рядом с Лонгином Лазаревичем и тот, разумеется, пригласил ее на танец.
Спустя год Константин Петров также застрелился от безысходности своего прозябания.
3.
Леониду Линицкому пришлось гораздо хуже, нежели Дракиным. У него не было не то что никакого диплома, но даже институт он не успел закончить. Посему и рассчитывать ему было не на кого, кроме самого себя.
Генерал Линицкий звал его с собой, в Белую Церковь, но Леонид