Читать интересную книгу Временное пристанище - Вольфганг Хильбиг

Так и вышло, что Ц. вдруг снова вспомнил о Боге; В детстве подобные мысли занимали его ежечасно, но никогда не проговаривались: он их стыдился; после создания ГДР мысли о вере были если не наказуемы, то преданы всеобщему осмеянию. Гедда воспринимала диалог с Богом как нечто само собой разумеющееся; она, может быть, сама того не ведая, не была отрезана от своих корней.

Здесь, на Западе, такой почти естественным путем произрастающей традиции веры никогда не существовало. Бог звался здесь другими именами. Он именовался «конфессией» и появлялся в графах анкет, где требовалось сообщить сведения о «включенности» и «принадлежности». Церкви, заведовавшие этим языком, с самого начала указывали, где место «непринадлежным» – вне игрового поля. На сей деловой основе Церкви весьма продвинулись и под конец оказались там, куда стремились сызвеку, – в гетто. Оно состояло из четко разграниченных сфер, из зданий, именуемых «Домами Господними», где решались вопросы преимущественно финансовые. Дома распространились до самых глухих медвежьих углов, и на каждом висел перед входом стеклянный ящичек. По этому признаку Ц. оказалось нетрудно выявить параллель с другим сектором экономики – тем, что торгует сексуальностью, лежащей за пределами брака, санкционированного Церковью и государством. Эти формы сексуальности также вытеснены в гетто, изгнаны в особые, отгороженные городские кварталы, куда входишь не без известного усилия… в Дом Господень тоже ведь не войдешь, не преодолев некоего барьера. Между двумя институтами есть нечто связующее, несказуемый общий подтекст. Тайные узы, протянутые между похотью и самоотречением.

– Молодой человек! Мне очень жаль, но он недействителен, – сказал проводник.

Он протягивал Ц. билет, только что отданный ему для контроля. Ц. смотрел непонимающе.

– Ваш билет недействителен, он просрочен, – упорствовал проводник. – Посмотрите в кошельке, может, еще один найдется?

Ц. очнулся и, порывшись в кошельке, в самом деле нашел билет, купленный полчаса назад во Франкфурте… Сколько же он таскает с собой таких билетов? В кошельке – целая пачка; это помимо тех, что он послал устроителям для расчета. Кажется, все последние месяцы он только и делал, что ездил по кругу.

Вот уж в который раз повторялся один и тот же маршрут: ночное прибытие в Нюрнберг, попытки дозвониться до Гедды, отказ, обида, отъезд ближайшим утренним поездом в Лейпциг… из Лейпцига в Берлин, из Берлина во Франкфурт, из Франкфурта в Нюрнберг… и с утра пораньше снова в Лейпциг и так далее, вновь и вновь, до конца… до какого конца? Пока не истечет, не исчерпается виза, пока не закончится этот временный статус (куда там!), пока не сможет разлюбить Гедду, покуда достанет сил…

Пока его в порошок не размелет на этой орбите идиотизма, по которой он кружит и кружит вокруг Бога, отказывающего ему в любви. Он избрал Ц. для писательства. Но он так не играет, нет уж, дудки, он отказывается писать до тех пор, пока не узнает любви! И один из них – или Бог, или Ц. – потерпит в этой войне поражение…

Ц. уже подумывал о том, что с утра, вероятно, придется сразу двинуть в Лейпциг (с трехнедельным остатком визы это будет проделано еще не раз); по прибытии в Нюрнберг нужно сразу выбрать подходящий поезд…

Но сперва сходить в банк за деньгами, чтобы, кружа по своей орбите, в очередной раз не попасть в плачевное положение. В Берлине ему пришлось на два дня засесть у знакомого (они встретились в одном из ресторанчиков на площади Савиньи), пока издательство не прислало денежный перевод, на который он смог купить билет. В положении «обладателей визы» – граждан ГДР, временно находящихся на территории ФРГ, – имелся один существенный недостаток (для Ц, все время находившегося в разъездах, весьма и весьма существенный): невзирая на закрепленное западной Конституцией равноправие, им не выдавали ни чеков, ни чековых карточек, а вдобавок не позволяли расходовать в месяц больше определенной суммы. У Ц. имелся счет в небольшом частном банке с филиалами только во Франконии, той части Баварии, центром которой был Нюрнберг. Поэтому большую часть денег он хранил в издательстве, получая деньги почтовыми переводами. Но сумма за декабрь была пока что не исчерпана, тысячу марок еще можно снять.

Войдя в квартиру, он сразу увидел, что Гедда побывала здесь: поменяла раздавленный аппарат и вынула из почтового ящика его корреспонденцию, сложив все аккуратной стопкой на кухонном столе. Набрав номер, он удивился тому, как быстро она сняла трубку.

– Я тебя уже поджидала, – сказала она. – Ты, как всегда, удрал к матери, верно? Или был у Моны?

– Да… то есть нет… – отвечал Ц. – Мне прийти к тебе?

– Я не был у Моны. Я ездил к матери, – сказал он, сидя за чашкой кофе в маленькой Геддиной гостиной.

– Мона еще не вернулась из Галле? – спросила Гедда.

– Понятия не имею. Почему тебя это интересует?

– Зато я имею. Она вернулась. Она звонила три дня назад. Может, уже четыре.

– Звонила? А зачем?

Ц. соображал, где он был три-четыре дня назад… возможно, как раз в Лейпциге. Стоял под дверью, подслушивал, она же тем временем сидела у друзей, у которых был телефон, и звонила ему в Нюрнберг…

– Откуда мне знать зачем. Она хотела поговорить с тобой, естественно, а не со мной, – сказала Гедда.

Ц. выжидал с ответом; он прошел на кухню, чтобы налить себе еще кофе, и прислонился к плите. Через открытую дверь послышался голос Гедды:

– Я была у тебя, не удивляйся. Сперва терроризируешь всю ночь звонками, и вдруг – ни звука. Мне стало как-то не по себе. Вечером я поехала к тебе и только вошла, как зазвонил телефон. Я сдуру сняла трубку.

– Ничего не сдуру. Что она говорила?

– Накинулась на меня, конечно. Кто я такая, что я делаю в твоей квартире – догадаться не трудно. Она мне слова не давала сказать; пожалуй, следовало просто повесить трубку…

– Мне очень жаль! – сказал Ц.

– Я пыталась говорить здраво, но это было невозможно. Она стала кричать, расплакалась… и тут меня наконец осенило. Ты же с ней вовсе не расстался!.. А ведь ты уверял!..

– Да, – кивнул Ц. – Уверял…

– И тебе придется это объяснить! И я бы очень попросила тебя не прятаться на кухне.

– По-моему, я просто забыл, – сказал Ц., возвращаясь в комнату с чашкой кофе.

– Забыл – расстаться с Моной? Я привыкла к твоим сюрпризам, но это уже ни в какие ворота не лезет…

Ц. прикидывал, насколько серьезна опасность, таящаяся в этом разговоре; потом, помедлив, сказал:

– Кажется, я просто трусил… и сказать тебе – тоже трусил. После того как ты порвала с Герхардом, я чувствовал, что обязан… что меня торопят сделать так же.

– Я тебя не торопила, я ни словом ни заикнулась.

– Да, это правда…

– Но ведь ты же говорил, что сделал это… чуть не плакал от боли расставания!

– Быть того не может! Неужто плакал?!

– Ты довольно убедительно пересказал, как вы расставались. И я, конечно, попалась на твою удочку, у тебя был такой потрясенный вид, все было очень правдоподобно. Ты чуть не прослезился… пара слезинок уж точно скатилась…

Ц. молчал.

– А ведь можно объяснить все и по-другому, – сказала Гедда. – Просто ты удерживал за собой тыл на случай возвращения. Ты ведь так и не решил, что будешь делать, когда виза кончится. Может, уйдешь от меня и прямиком – к Моне. Сохранял для себя и такую возможность. Очень практично…

– Но теперь ты решила за меня, – сказал Ц. – Теперь я точно остаюсь…

– Неужели ты думаешь, что я еще придаю этому значение?

– Я не знаю…

– Ты полгода морочил мне голову, обманывал почти беспрерывно…

– Я не хотел тебя обманывать!

– Мне все равно, возвращаешься ты в Лейпциг или нет. Мне безразлично, что ты решишь. Останешься или уедешь. Я и без тебя справлюсь… – Теперь уже в Геддиных глазах стояли слезы.

Ц. в ужасе схватил было ее руку, но она ударила его по пальцам.

– Решение принято, – сказал он. – Я остаюсь. Рада ты этому или нет. Я и без тебя все равно бы остался. В ГДР мне уже не жизнь…

– А то, что у тебя здесь, ты называешь жизнью?

– Мне все равно, как это называется.

– Вот и мне тоже становится все равно. Уже стало все равно! – сказала Гедда. – Я предпочла бы закончить этот разговор.

Перед уходом он попытался обнять Гедду, но она не позволила. Придя домой, он снова набрал ее номер: на февраль и март он подписал три договора на чтения, и все в городах ФРГ. Разве это не доказывает того, что у него никогда и в мыслях не было возвращаться?

– Может, ты просто забыл, где собираешься быть в это время, – отозвалась Гедда.

Он сказал правду: на февраль и март были запланированы чтения, числа значились в календаре; об обеих датах он договаривался осенью, о визовом рубеже даже не вспомнил. В почте, сложенной стопкой на кухонном столе, оказалось письмо из одного американского университета: в середине апреля его приглашали в США с докладом и чтениями; он тотчас сел за машинку и ответил согласием. Он вовсе не был уверен, что хочет в Америку, насколько он себя знает, его скорее страшат подобные мероприятия – но хотелось закрепиться, иметь обязательства, удерживающие на Западе. Вблизи от Гедды…