Читать интересную книгу Временное пристанище - Вольфганг Хильбиг

Приезжая в Западный Берлин, он не терял из виду и другой пятачок (неподалеку от площади Савиньи), который тоже прозвал треугольником…

Когда поезд прибыл в Берлин, Ц. прямиком проехал до станции «Фридрихштрассе». Там он первым делом зашел в кафе, рядом с железнодорожным мостом, напротив пограничного контрольно-пропускного пункта, под названием «Маленькая кондитерская» и быстро влил в себя несколько чашек кофе. В уборной глянул в зеркало и ужаснулся: изнуренный бессонницей, серый, траченный алкоголем, на десять лет постаревший, воспаленные глаза блестят, как у разочарованного безумца. Он сбрызнул физиономию водой из-под крана и промокнул туалетной бумагой; полотенце никуда не годилось – склизкая тряпка, которую как будто окунули в парфюмерное жидкое мыло.

Затем направился к пограничному пункту; по дороге пытался сделать решительное лицо – захваченное «задачей». Лицо при переходе границы и впрямь выполняло задачу: это оно переправляло через контрольные пункты принадлежащую ему личность, и лицо это в любом случае – неправильное. В идеальном случае ему надлежало быть вне всякого подозрения, но это невозможно по определению: контрольные пункты исходят из презумпции подозрения. Лицо вне всякого подозрения вызывает, стало быть, безграничные подозрения… при переходе границы он каждый раз чувствовал себя агентом Штази – или хотел себя таковым почувствовать, – но воспринимал сие чувство как самозванство, прозрачное и крайне подозрительное самозванство. Несмотря на свою сосредоточенную мину, Ц. витал в эмпиреях и, переходя Фридрихштрассе, принудил несколько автомобилей к визгливому аварийному торможению; нисколько не испугавшись, он дружелюбно кивнул негодующим водителям. И тут же встал в хвост сравнительно небольшой очереди перед паспортным контролем.

– Знаете, что вам обязательно нужно сделать? – спросил пограничник в окне маленькой будки.

– Что? – Ц., все еще игравший в рассеянного и очень занятого гражданина, содрогнулся.

– Вам обязательно нужно побриться, – сказал пограничник. – А то вас уже с фотографией не сличишь.

– О… – протянул Ц., – вот увидите, когда я буду завтра возвращаться домой, я буду побрит. Просто бритву в «Кемпинском» забыл…

– Ну, будем надеяться, что ее там не сперли, – неожиданно дружелюбно осклабился пограничник.

Получив свой штемпель, Ц. и поспешил вперед по узенькому вольеру вдоль железных перилец – ни дать ни взять чемоданчик на конвейерной ленте – до последней стальной двери, где стоял еще один проверяющий. Тот мельком взглянул на штемпель и сделал рукой разрешающий жест.

Потом, оказавшись в желтушно-буром кафельном зале – до чего это был отвратный цвет, – он никогда не решался обернуться на последнего пограничника… должно быть, из страха, что окликнут: «А ну-ка подите сюда, гражданин!» на явственно саксонском наречии; он так и слышал, как гулко разносится по залу голос. Нет, просто он, наверное, – затылком чувствовал взгляды пограничной охраны. – Неужто и вправду могут окликнуть? Ведь желтушно-бурый зал – это уже территория Западного Берлина… предположительно! Если сейчас послышится голос, то, пожалуй, вообще не нужно никак реагировать: он не слышит окрика и тупо идет вперед. Что они делают? Догоняют, берут за рукав, пока еще мягко, без шума. Но хватка вполне ощутима, молниеносно может стать полицейским захватом: «Дайте-ка ваш паспорт на секундочку!» Вырваться и бежать? Швырнуть, допустим, сумку в морду тому пограничнику – и ноги в руки. Если там, наверху, не подоспеет поезд – он погиб. На этом перроне небось каждый второй или третий – из Штази. Смешно… что он сделает, если они отловят его на Цоо: хлороформ под нос – и в машину? Никому ведь нет дела. Никто даже и не заметит.

Обернулся он, только когда стал подниматься к электричкам наземного метро. Пограничный полицейский и не думал глядеть ему вслед, он глядел на часы, поджидая сменщика. Никто его не окликнул… и тем не менее в зале, казалось, как-то странно попахивало хлороформом. Казалось, запах исходил от этой неприятной, желтушно-бурой краски, матовой масляной краски с едким солоноватым запахом старых вокзалов, где всегда недотапливают. Когда в книгах (из раздела Холокост amp; Гулаг) ему встречалось слово Лубянка, он всегда видел перед собой коридоры этой тюрьмы, выкрашенные точно такой же краской. Да, это Лубянка источает, как ему чудилось, холодный, липкий запах краски и хлороформа, от которого слепнешь; и запах этот распространился до западных рубежей так называемой ГДР и никогда уже из этой страны не выветрится…

Запах хлороформа отступал, только когда он стоял в вагоне надземки (на станции «Фридрихштрассе» сесть никогда не удавалось), или на следующей остановке. Когда, например, входили бомжи: они брали поезд на абордаж, водворялись в вагон, нагло гоготали, рыком усмиряли своры своих собак, раскованно плюхались на пол. Они были пьяные, в лохмотьях, с гноящимися глазами, неуверенные… но неуверенные каким-то иным, почти завидным для Ц. образом; здесь, в метро, они были у себя дома. Даже когда появлялись контролеры, бомжи все равно чувствовали себя дома, их уже уводили, а они все отпускали свои сальные шутки. Затесавшись среди бомжей, он воровато приложился к бутылке виски, купленной в Пробстцелла; те смотрели на это как на нечто само собой разумеющееся. Виски наконец вышибло из ноздрей запах хлороформа.

«Лертер Банхоф», «Бельвю», «Тиргартен», «Цоо»; спустившись по лесенкам с перрона на первый этаж, он выбросил в урну пустую бутыль и стал бесцельно бродить по переходам вокзала, где вскоре заплутал. Вдруг оказался у двери в книжную лавку имени Генриха Гейне, он повернул ручку, дверь подалась, было еще открыто. Эта лавка – сущий книжный рай – была, похоже, открыта всегда, днем и ночью; бочком, правое плечо вперед, левое осторожно подтягивая сзади, пробираешься, бывало, узкими ущельями между отвесными книжными скалами и все-таки то и дело сшибаешь шаткие книжные башни. Эта лавка – атомный реактор литературы, взорвись она – и силой человеческого духа глобус, кажется, пробуравит до земного ядра. Ц. целеустремленно пробрался к кассе, слева от которой стоял небольшой стеллаж, до отказа набитый сюрреалистами и дадаистами, в основном продукцией мелких издательств. Он купил книгу под названием «Сегодня, или Душа в двадцатом веке» Артура Кравана, странной и не вполне прозрачной личности из круга французских сюрреалистов. Краван был персонажем, словно придуманным романистом; боксер, заодно сочинявший стихи, и не только стихи. Он же издавал одноименный журнал «Сегодня»; вышло, впрочем, всего лишь пять номеров. Какое-то время его поддерживал Андре Бретон; однажды, в 1916 году, он вышел на ринг против чемпиона мира американца Джека Джонсона, в первом раунде был отправлен в нокаут. Потом скрылся за океан (видимо, на одном корабле с Троцким), в тридцать с небольшим утонул в Мексике, катаясь на лодке. Когда Ц. впервые прочел его сумрачную биографию, он сразу подумал: «Со мной такого не случится, этот век я переживу!»

Книжка стоила всего двенадцать марок; расплачиваясь, он с ужасом обнаружил, что разменял предпоследнюю сотню.

Было начало двенадцатого ночи, когда наконец, перейдя через улицу, он оказался в «Пресс-кафе» напротив вокзала. Приезжая в Западный Берлин, он первым делом шел в это кафе, работавшее круглосуточно: здесь он приводил в порядок свои мысли. И приводил их в порядок снова и снова, когда часами, полночи, с пустым брюхом, с траченой душой, без всякой надежды остановиться, вышагивал по маршруту, который мысленно сложил в свой «треугольник». Потом снова сидел, тяжело дыша, с багровым лицом в «Пресс-кафе»…

Если сесть у окна, то взгляд упирался в самый центр метрополии – только стекло отделяло тебя от распоясавшейся яростной стихии людского движения. На перекрестке стоял в пробке автомобильный поток, шедший слева, из-под моста, стояли в пробке ненужные автомобили, выезжавшие с Харденбергплатц, стоял транспорт, идущий по Будапештерштрассе, a на выезде с Йоахимсталерштрассе стояла, подрагивая, татарская орда сверкающих машин, поджидая, когда светофор даст сигнал к атаке. Надо всем этим кружил психоделический дымок пестро окрашенных выхлопных газов. А в самой гуще пробки – пешеходы; не обращая внимания на исступленное мигание светофоров, они стояли посреди улицы, многословно судача о футбольном матче. В центре высился прямой как палка, сумасшедший старик, он истошно вопил и подбрасывал в воздух кипы отпечатанных листовок. Пронзительно завывая сиренами, к киоскам на Харденбергплатц рванули полицейские автомашины, ватага полицейских пошла на штурм, атаковала скопление дилеров, уложила на асфальт, заковала в наручники. В сочащейся сырости декабрьской ночи дорожное покрытие отразило игру трепещущих красок. Печальное небо было Джексоном Поллоком, расписавшим улицу пестрыми слезками и волшебными крапинами. Ц. чувствовал, как его мозг начинает медленно пожирать безумие красок, под крышей черепа заскулило сентиментальное бешенство. Официантка-полька хорошо понимала, что с ним творится, часто к нему подходила, приносила то шнапс, то кофе, успокаивала своими шуточками и раскатистым «р». Не важно, что с ним происходило, – хмель и усталость составляли сейчас состояние, с которым тело его соглашалось. Он встал, в мыслях – развал, в членах – беспамятство, заплатил и пошел привычным своим путем.