— Значит, вы не сможете мне помочь?
— Ну что вы, Констанция, я же дал слово! Завтра утром, перед тем, как пуститься в дорогу, я непременно поговорю о вас с… с одним серьезным человеком. И после этого все ваши беды и треволнения закончатся, слово дворянина и гвардейца кардинала!
— Боже мой, шевалье д'Артаньян, вы и не понимаете, какой камень сняли у меня с души…
И очаровательная Констанция бросилась ему на шею, бессвязно шепча на ухо какие-то слова благодарности, плача и смеясь одновременно. Гордый очередной победой над известным противником — пожалуй, он отплатил за улицу Вожирар быстрее, чем рассчитывал! — гасконец даже не сделал попытки разомкнуть обвившие его шею две изящных ручки, усердно внушая себе, что он это делает не из каких-то там низменных причин, а исключительно для пользы дела, ради того, чтобы не спугнуть чрезмерной холодностью перебежчика из вражеского стана, способного оказать воистину неоценимые услуги.
Изящные ручки обвивали его шею, прерывистый шепот щекотал ухо, прядь пушистых волос упала на щеку… Д'Артаньян добросовестно попытался утешить молодую очаровательную женщину, перенесшую столько невзгод и тягот. Он и сам, честное слово дворянина, совершенно не заметил, как так получилось, что в один прекрасный момент его собственные руки, оказалось, действуют сами по себе, будто наделенные разумом и желаниями, — правая, вот те на, уже давненько обнимала тонкую талию обворожительной Констанции, а левая, ну надо же, не только с большой сноровкой расшнуровала корсаж, но и успела, выражаясь военным языком, провести самую энергичную и тщательную разведку местности, изучая те возвышенности, которых были лишены эти чертовы Нидерланды — те Нидерланды, что относятся к чисто географическим понятиям. Констанция нимало ему не препятствовала, наоборот, прильнула к его губам, и надолго. А оторвавшись, жарко прошептала:
— Вот это совсем другое дело… Это то, чего я сама очень хочу… Отнесите меня в спальню, милый Шарль…
Мало найдется дворян, способных не выполнить тотчас столь ясный и недвусмысленный приказ, если он исходит от очаровательной молодой женщины, не питающей монашеской строгости нравов. Таковы уж прихотливые зигзаги мужской логики, особенно когда речь идет о молодых пылких гасконцах с буйной фантазией. Какая-то частичка сознания напоминала д'Артаньяну, что он влюблен в другую и всерьез, но, заглушая этот слабый голосок, уверенно прозвучал извечный мужской пароль: «ЭТО СОВСЕМ ДРУГОЕ ДЕЛО!», поддержанный могучим девизом на невидимом знамени: «ОДНО ДРУГОМУ НЕ ПОМЕХА!»
А вскоре, когда он опустил красавицу на широкую, основательную супружескую кровать, стало и вовсе некогда прислушиваться к слабеющему голоску совести, заглушенному более сильными противниками — молодостью, бесшабашностью, легкомыслием и воспоминанием о том, что любимая женщина не спешит ответить на его чувства. В подобном положении оказывались тысячи мужчин с начала времен — и наш гасконец не нашел в себе сил стать исключением.
Она была хороша, пылка и покорна всем его желаниям — и в полумраке спальни, освещенной лишь бледной полосочкой лунного света, разыгрались сцены, способные, пожалуй, удручить почтенного г-на Бонасье, несмотря на высказанное им самим неосмотрительное желание смириться с наличием у молодой жены любовника, чем если бы она и далее участвовала в политических заговорах. Подобные пожелания высказываются лишь для красного словца, а на деле ввергают говорящего в уныние…
Однако то, о чем галантерейщик не знал, повредить его самочувствию, безусловно, не могло. И молодые люди со всем нерастраченным пылом долго предавались, быть может, и предосудительным, но, безусловно, естественным забавам, осуждаемым церковью и общественным мнением далеко не так яростно, как некоторые другие, свойственные, как выяснилось, и титулованным особам, и даже коронованным…
В прекрасной Констанции д'Артаньян нашел столь великолепную любовницу, что при одной мысли о завтрашнем расставании и путешествии на туманный остров к извечным врагам Франции становилось тягостно и уныло. И потому он продолжал атаки, пока этому не воспротивилась человеческая природа.
Они лежали, обнявшись, обессиленные и довольные, — и, весь во власти приятной усталости, гасконец подумал-таки трезво, что он, пожалуй, заслужит благодарность кардинала за столь неожиданную победу над коварным противником. Кое-какие подробности его высокопреосвященству нет нужды сообщать: монсеньёр какникак — духовное лицо, и следует соблюдать по отношению к нему определенные условности, исключительно из благовоспитанности…
— Хотите вина, Шарль? — спросила Констанция, проворно зажигая лампу в изголовье постели.
— Честное слово, не хочется что-то, — сказал д'Артаньян, решив таким образом хотя бы в малости соблюсти воздержание. — Куда вы, останьтесь…
Однако Констанция выскользнула из постели и, одернув тончайший батистовый пеньюар, совсем было направилась в дальний угол спальни, к столику, где стояла пара бутылок… «с каких это пор в спальню приносят вино заранее, еще не зная, пригодится ли оно?» — трезво подумал д'Артаньян, но тут же забыл об этом, всецело поглощенный достойным внимания зрелищем: стройная молодая красавица в тончайшем пеньюаре, озаренная ярким светом лампы, падавшим на нее так, что батист просвечивал, как прозрачнейшее богемское стекло…
Он проворно протянул руку и ухватил край пеньюара.
— Шарль, оставьте! Я все же налью вам стакан вина…
В свете лампы сгустком крови сверкнул крупный карбункул на ее тонком пальце. Она попыталась высвободиться, но гасконец не пускал: ощутив прилив сил, он твердо намеревался, оставив вино на потом, повторить кое-что из случившегося недавно…
Молодая женщина рванулась всерьез. Гасконец держал тонкую ткань крепко.
Послышался тихий треск, батист разорвался и сполз с ее плеч, открыв пленительное зрелище…
Пленительное?!
— Боже милостивый! — вскричал д'Артаньян, замерев на постели в совершеннейшем оцепенении, пораженный в самое сердце.
На ее круглом белоснежном плече гасконец с невыразимым ужасом увидел позорную отметину, без сомнения, наложенную рукой палача, — чуть стертое, но вполне отчетливо видимое клеймо, крылатого льва. Клеймо, безусловно, было не французским — во Франции преступниц метят цветком лилии, — но это ничего не меняло…
Констанция обернулась к нему уже не как женщина — она сейчас напоминала раненую пантеру. В каком-то невероятно ясном озарении ума гасконец вдруг подумал, что никогда не видел ее плеч прежде, — даже тогда, в Лувре, когда она лежала в объятиях англичанина, не позволила ему обнажить плечи…