«Соцстроительство» и «Фашизм – это война и голод» еврейской экспозиции[551].
Следует пояснить, что, пока сотрудники ГМЭ занимались планированием выставки и сбором необходимых для нее материалов, советское правительство фактически свернуло биробиджанский проект. В середине 1938 года КОМЗЕТ и ОЗЕТ были ликвидированы, а их руководители, в том числе Семен Диманштейн и Абрам Мережин, обвинены в «еврейском буржуазном национализме» и расстреляны. Репрессии затронули и партийно-хозяйственную элиту ЕАО, и рядовых переселенцев. Деятельность зарубежных еврейских филантропических организаций, вносивших существенный вклад в развитие автономии, оказалась под запретом на всей территории СССР, их представительства закрылись. Переселение евреев на берега Биры и Биджана было приостановлено.
Все эти события, в особенности ликвидация ОЗЕТа, имевшего через ЛенОЗЕТ налаженную связь с ГМЭ, отрицательно сказались на строительстве еврейской выставки. Первоначально намечалось сдать экспозицию к первой годовщине сталинской конституции – 5 декабря 1937 года, затем открытие перенесли на 1 сентября 1938-го[552]. В конце концов выставка начала работу только в марте 1939-го.
Выставка и ее восприятие посетителями
Собранных сотрудниками еврейской секции ГМЭ материалов, а также выделенной им существенной суммы почти в 180 тысяч рублей[553] оказалось достаточно, чтобы создать в музее масштабное «инструктивное пространство» выставки «Евреи в царской России и в СССР», призванное способствовать мобилизации широких масс на активное участие в социалистическом строительстве [554]. Экспозиция задействовала понятную рядовым посетителям политико-идеологическую метафорику, связанную с мифологизированными и героизированными образами новых советских евреев – ударников-стахановцев, покорителей крымских степей и биробиджанской тайги, подлинных строителей социализма и носителей пролетарского интернационализма.
В неопубликованной совместной статье Пульнер и Шахнович описывали пространство выставки следующим образом:
Предоставленное для экспозиции помещение представляло собой узкий и длинный зал… по существу, узкий, мрачный и «скучный» коридор. Перед устроителями экспозиции прежде всего встал вопрос о превращении этого коридора в экспозиционный зал… Экспозиционную площадь удалось увеличить устройством двух дополнительных ниш (против существующих) и двенадцати одинаковой формы и размеров колонн-пилястр (по 6 вдоль стен), облицованных гипсом. <…> Увеличив экспозиционную площадь, пилястры придали одновременно всему залу строгую симметричность, создали четкие и естественные границы для отдельных разделов и подотделов экспозиции и создали приятный ритм при переходе из одной части зала в другой, связав при этом весь экспозиционный зал в единое гармоничное и архитектурное целое. <…>
При выборе цвета для окраски зала устроители отказались от применявшихся ранее в экспозиционной технике музея ярких тонов (розовый, желтый и др.), придававших в некоторых случаях экспозициям налет «будуарности», и применили белый цвет. <…> Белая окраска… придала бодрый, светлый, легкий и парадный тон всему залу, усилила ритмичность всей экспозиции[555].
В таком «бодром, светлом, легком и парадном» зале располагались, следуя распространенному экспозиционному приему советских музеев 1930-х годов, два раздела выставки, контрастно противопоставленные друг другу: вводный («Евреи в царской России – тюрьме народов») и основной («Евреи в СССР – социалистической родине трудящихся»)[556].
Во вводном разделе еврейское «вчера» представало в виде двух «обстановочных сцен» («Старое еврейское местечко» и «Народный театр „Пурим-шпил“»), двух макетов («Жилище портного» и «Хедер – еврейская религиозная начальная школа»), а также 23 щитов-стендов с «плоскостными материалами» и предметами из этнографических коллекций, включая и собрание Ан-ского. Пояснительные тексты информировали, что «местечковое население… влачило нищенское и полуголодное существование, задыхаясь под гнетом богачей и царской полиции»[557]. Благодаря этому местечко исключалось из современного контекста и, в соответствии с советскими идеологическими установками, органично встраивалось в контекст «непригодного прошлого»[558].
Положительную интерпретацию в этом разделе получило только «еврейское народное творчество». В то же время религиозная традиция, с которой оно было неразрывно связано, разоблачалась как способ одурманивания масс. Возникавшее противоречие снималось утверждением: «В произведениях народного творчества трудящиеся выражали свой гнев и протест против векового угнетения, свои радости и страдания, чаяния и надежды, свободомыслие, оптимизм и веру в светлое лучшее будущее»[559]. Кроме того, народное творчество трактовалось как неисчерпаемый источник для развития советской еврейской культуры.
Всю грандиозность преобразований в еврейском сообществе, произошедших после Октябрьской революции, посетители выставки должны были в полной мере ощутить в основном разделе, центральной частью которого стал экспозиционный комплекс «Еврейская автономная область». Для этого использовались приемы монументальной пропаганды – прежде всего речь идет о двух настенных панно, выполненных Георгием Трауготом по натурным эскизам в технике фресковой живописи. По мнению директора ГМЭ Милыптейна, это была «первая фундаментальная живопись в музее, проделанная с большим вкусом, художественным чутьем»[560].
На фресках присутствовали поля пшеницы, комбайны, грузовики с отмолоченным хлебом, индустриальные предприятия, добыча мрамора, вокзал с прибывающим поездом, пароход на Амуре, самолет в небе[561]. Таким образом, ЕАО была представлена в духе пропагандистских клише 1930-х годов, героизировавших строительство «еврейской республики» на Дальнем Востоке СССР[562].
Другие экспонаты, например макет «Освоение тайги», показывавший суровый быт первых еврейских переселенцев, или модель пчеловодческой пасеки еврейского колхоза в Бирофель-де, а также собранные биробиджанской экспедицией материалы, выставленные на пятнадцати щитах, детализировали или поясняли содержание живописи Траугота, методично и последовательно подтверждая важную политическую идею: «Впервые в истории еврейского народа осуществилось его горячее желание о создании своей родины, о создании своей национальной государственности»[563].
Между тем этнографическая составляющая основного раздела оказалась выражена чрезвычайно слабо. Об этом еще на стадии обсуждения плана (проекта) выставки предупреждали члены ученого совета ГМЭ, заявлявшие, что сотрудники еврейской секции «пошли по линии наименьшего сопротивления, заменяя этнографические сцены макетами, которые, может быть, стоят дешевле или дороже, но… это то, что меньше всего нам нужно»[564].
Действительно, в реалиях ЕАО методы классической этнографии, использованные Пульнером и его коллегами, явно дали сбой. Вместо привычных результатов полевой работы – материалов об обычаях, быте, жилище, одежде, утвари, фольклоре – участники экспедиции смогли предъявить лишь некие идеологизированные суррогаты: описания и фотоснимки новых ритуалов (коллективное обсуждение сталинской конституции, демонстрация избирателей в городе Биробиджане), образцы политически грамотного фольклора (еврейские народные песни о Ленине и Сталине, колхозные частушки), модели стандартных колхозных домов[565]. Подобные экспонаты прекрасно вписывались в общую канву советской социалистической культуры, но не обладали «национальной самобытностью». Похоже, именно на это намекала ироничная запись, оставленная в книге отзывов одним из посетителей: «Да, все это очень хорошо. Но, однако, где же сами евреи?»[566]
Проблему осознавали и организаторы выставки. Отчасти они надеялись разрешить ее, следуя распространенной в то время идее о переходе от демонстрации вещей к демонстрации идей и процессов[567]. Восполнить ощущавшийся в основном разделе