А тут вдруг, говорят, перепроизводство! Видишь эту бумажку? Приедут описывать за долги ферму. Мою ферму! — закричал Стоун, ударяя по столу кулаком. — На которую я потратил жизнь!
В дверях мелькнуло лицо перепуганной миссис Стоун.
— Что делать? Что делать? Так жалко оставлять ферму. Тут моя жизнь… Придется, что останется, погрузить на машину, сверху Герту с матерью — и в путь. Куда? В Цинциннати! Или во Фриско. Но я ведь, черт побери, фермер! И отец мой, и дед! Мне нечего делать в городе. На, пей…
Я удивленно следил за Стоуном. Он налил два стакана вина.
— Эх, я то надеялся, расплачусь с долгами. Все, все будет моей собственностью… никому не буду должен и сам управлюсь с урожаем. И еще, что греха таить, я за эти четыре месяца узнал тебя. Надеялся, что Гертруда будет твоей женой. Ты ей нравишься. И мы вдвоем с тобой бы стали хозяйствовать…
Я не нашелся что ответить, озадаченно глядя на раскрасневшегося от вина Стоуна. Теперь мне стали понятны многие намеки, которые он делал раньше. Он никогда не спрашивал меня о согласии, на столько был уверен, что любой батрак сочтет за счастье жениться на его краснощекой красавице, стать фермером. Мне было жалко бедного Стоуна, раньше такого самоуверенного и жизнерадостного, а теперь жалкого и несчастного. Допив свой стакан, я ушел.
События надвигались с катастрофической быстротой. Через несколько дней описали все имущество Стоунов и назначили день распродажи для покрытия долгов. Хозяин потерянно бродил по двору, заглядывал в сарай, где стояли машины, а раз я заметил слезы на его щеках. Ничего в этой усадьбе больше не принадлежало Стоуну. Томительно тянулись дни на ферме. Иногда на рассвете слышался шум автомашин на дороге. Мимо, будто крадучись, проезжали разорившиеся фермеры. Они стеснялись днем выезжать на дорогу со своим жалким скарбом. А у иных и стареньких фордиков не было. Взвалив свои пожитки на плечи, люди уходили, навсегда покидая родные места. А ждала их горькая нищета и неизвестность. В соседней ферме Брауна однажды раздались выстрелы. Старик Джеральд Браун, окончательно разорившись, после аукциона застрелил свою жену и покончил с собой. Герта бегала туда и рассказала дома о драме, разыгравшейся буквально через час после аукциона. Брауны решили остаться на своей земле, хотя бы мертвыми. Вся жизнь их прошла на этой ферме.
Наступил последний день и у Стоунов. В полдень на старом автомобиле приехал аукционист Беркли. Он важно вылез, застегнул пуговицы своего сюртука и направился к толпе ожидавших его людей. Фермеры, какие-то господа из города и разные агенты компаний с утра ожидали аукциона Беркли торопился, нужно было спешить на другую ферму, описанную за долги.
Приступая к продаже, он будто священнодействовал. Ни одного лишнего слова, жеста. Лишь седые брови его расходились в стороны, когда кто-либо из покупателей набавлял за предложенную вещь несколько долларов. Беркли воплощал закон и, как полагается, был деловит и равнодушен.
Новый «фордзон», уборочные машины и электродоилки с движком продали первыми. Юркий агент мясомолочного комбината Грифитса скупил весь скот. Потом стали продавать хозяйственные постройки и домик. Это все пошло за бесценок.
Стоун со страхом и отчаянием слушал покупателей, растерянно взглядывал на Беркли, когда тот с невозмутимым видом стучал своим молоточком, и его полное побледневшее лицо мучительно кривилось в гримасе. Вещи постепенно переходили к покупателям. Миссис Стоун и Герта не выходили из комнат.
К вечеру все распродали. Вырученная сумма с лихвой покрыла долги, и даже несколько тысяч долларов еще осталось для бывших хозяев фермы. Стоун тяжелой рукой поставил свою подпись под актом купли-продажи. Он еще держался, но когда покупатели и мистер Беркли уехали, Стоун не выдержал:
— Все кончено! Я погиб! — пролепетал он, закрыв лицо руками, неверной походкой вошел в дом, не принадлежавший больше ему. За ним неловко поднялись батраки за расчетом.
— Я погиб! — повторил Стоун. — Ах, Пауль, Пауль! Верно, нет справедливости в нашей стране. Разве я мог даже подумать, что расстанусь с этими стенами. Отныне я такой же, как и вы, только с той разницей, что у меня вот… старуха и дочь. Ну ладно… Получайте, ребята, и не забывайте старого Стоуна, бывшего фермера.
7
На следующее утро я попрощался со Стоуном, с плачущей Гертой. Она проводила меня до станции. На поезде добрался до Сакраменто.
С Ольсеном мы расстались еще раньше, до распродажи фермы. Он ушел на юг, после дня Благодарения, закинув за спину свою гитару. Я уговаривал его остаться, вместе ехать в Сан-Франциско, но он отказался:
— Слишком много горя я видел в этом муравейнике, — сказал он. — В Сан-Франциско на Фриуэй[1] погибла в автомобильной катастрофе та, которая любила меня, и воспоминания о ней тяготят мою душу. Все противно и нехорошо. Я бродяга. Хоть и голоден, но зато свободен. Мне не надо ни перед кем гнуть спину.
Так мы разошлись, и больше я никогда не видел своего неунывающего друга.
От Сакраменто я двинулся в путь пешком.
Как все-таки хорошо и спокойно вот так шагать, зная, что в кармане есть деньги. Всюду можно найти пристанище и обед. Не страшны даже косые взгляды полицейских.
То и дело меня обгоняли машины. Чувствовалось приближение большого города. Ощущение счастья, предчувствие радости не покидало меня всю дорогу. Наконец-то кончается мой долгий путь к океану. На повороте одна из машин остановилась. Шофер, добродушный с виду здоровяк, пригласил меня в кабину. Ну что ж, ехать так ехать! Я залез в кабину, и «студебеккер», рывком взяв с места, обгоняя автобусы, автомобили с грузом, легкомысленные легковые машины, помчался в сторону Сан-Франциско. Скоро замелькали пригородные поселки, сады, коттеджи и дачи. Непрерывным забором замельтешили красочные щиты, настойчиво предлагая купить всякие прекрасные вещи. Миновали небольшие поселки. Какой-то весь в зелени городок с острыми шпилями церквей. Затем длинные корпуса завода, блестевшего на солнце стеклами окон. Постепенно стали спускаться, и наконец показалась синева океана и гигантский мост над заливом.
Машина замедлила бег. Я увидел острые грани небоскребов,