на колени большие натруженные руки, она смотрела, как мы ели, перебрасывалась словечком со старшим батраком о хозяйских делах.
Мистер Стоун тоже нередко наведывался к нам. Он работал наравне с нами, любил пошутить и посмеяться. Гордился тем, что он простой трудовой человек.
— Сам все своими руками сколотил. Пришел сюда перед войной. Купил землю и развалюху. Взял кредит на машины. Трудно было начинать Не успеешь собрать урожай, плати за удобрения, за семена. Кое-как крепились. Через пять лет у нас было с десяток коров. Построили домик. Началась война. Дела пошли веселее, везде требовался хлеб. После войны я смог нанимать на сезон батраков Завел электродойку. Соседи мормоны приходили смотреть на нее, бранились, но также заводили у себя новшества. В округе я прослыл образцовым хозяином. В Кармон-Сити сам губернатор Руск вручил мне на осенней выставке грамоту за отборное зерно. Да и в этом году я получил хороший урожай. Вот только бы расплатиться за машины.
— Расхвастался! — неожиданно перебила своего мужа миссис Стоун. — Подожди, как еще с компанией расквитаешься.
— Все будет в порядке. Видишь, какое зерно! Во всей округе такого не найдешь.
Мы укладывались спать на жестких постелях в своей конуре. Когда еще было тепло, я спал в коровнике на сене, но затем перебрался в общую комнату батраков. Наработавшись за день, мы тут же засыпали. Даже неуемный Ольсен засыпал мгновенно, позабыв о своей гитаре.
С приближением холодов мы с Ольсеном все чаще поглядывали на дорогу.
А у мистера Стоуна появились опасения насчет благополучного сбыта зерна. Цены на зерно резко снизились. Все же Стоун не унывал.
— Уж чье-чье, а мое зерно возьмут за полную цену. Лучшее зерно в Штате! Будь спокоен! — Он был, как всегда, жизнерадостен и весел.
Но однажды в ненастный день фермер приехал из Кармон-Сити взъерошенный и злой. Он даже не поздоровался со мной, хотя всегда был приветлив. Батраки возили картошку в сушилку, раскапывая последние гряды.
Пришел в коровник Стоун позднее, когда я заканчивал уборку. Он был бледен и шел неуверенно, словно пьяный. Это удивило меня. Я знал, что хозяин не пьет.
— Несчастье, Пауль! — глухо проговорил он. — Мой хлеб не берут.
— Почему? Такое полновесное зерно, как золото!
— Золото, золото, — вдруг вскипел Стоун. — Моя пшеница лучше золота… — Он замолчал, рассеянно поглаживая подбородок, даже не подошел к своей любимице корове Пегги, только что отелившейся.
Старший батрак Стивенс, увидев хозяина, поставил в угол вилы и поздоровался.
— Все в порядке, мистер Стоун?
— Какой там порядок, Стивенс! Не хотят брать хлеб. Некуда, говорят, девать. Нет сбыта. А кроме них, кто возьмет? Предлагал Роберту Гурвичу. Известная фирма. А они дают цену за каждый бушель вдвое дешевле, чем стоит самому. Как это так! Пятнадцать лет сбывал пшеницу и ячмень, а сейчас — стоп. Куда же денусь?
— Может, оставить хлеб до будущего года? — невпопад сказал я.
— Глуп, хотя и ученый парень. Мне же надо расплатиться за машины, за горючее. Да мало ли долгов? Чем же платить, если зерно без движения будет лежать?.. Эх, да что вы понимаете?
Он с досадой отшвырнул ногой камешек и, выйдя из коровника, пошел в поле.
— А как же мы? — просипел Стивенс. — И с нами не рассчитается?
В ответ я пожал плечами. Мне было непонятно, как это не принять такое отличное зерно.
Через день мистер Стоун помчался в столицу штата. Объяснился с поставщиками, с фирмой сельскохозяйственных машин, упрашивая дать отсрочку платежей. С другими фермерами обратился к губернатору, но тот также ничем не мог помочь. Кризис. Непостижимый кризис, и сбыта нет. Слишком много в элеваторах пшеницы, кукурузы и ячменя. И богатый урожай мистера Стоуна абсолютно никому не нужен.
Дома его ожидал еще один удар.
Мистер Шпрингер извещал, что, к сожалению, не сможет больше принимать продукцию стоуновской фермы ввиду сокращения производства молочных продуктов. Но в будущем надеется, когда поправятся дела, вновь возобновить деловые отношения с уважаемым мистером Стоуном.
— Но куда же мне деться сейчас? Что я буду делать? — спрашивал себя фермер, перечитывая письмо второй и третий раз. Он сам поехал на сдаточный пункт и убедился: прекрасное, самое лучшее молоко в округе не брали, и не только у Стоунов, но и у других фермеров. Герта больше не ездила к дороге с бидонами. После этого пачками стали прибывать счета и напоминания об уплате за трактор, веялку и суперфосфат, за обстановку, взятую в кредит. Все видимое благополучие фермы рушилось. Это было настоящее бедствие.
В округе уже постукивали молотки аукционистов, фермы продавались с аукциона. Стоун уже не надеялся, что избежит такой же участи.
Жизнь на ферме по инерции продолжалась. Батраки работали, но Стоун уже, казалось, не интересовался тем, что делается вокруг. За две-три недели он изменился неузнаваемо.
Как-то зашел в каморку батраков, расслабленно погладил стенку, недавно выбеленную Гертой, осмотрелся, словно никогда не бывал тут, и, не глядя на нас, заговорил изменившимся голосом. Видно, ему не легко было говорить это:
— Вот что, друзья, у меня больше работы нет. Сами понимаете — проклятый кризис. Все в округе разорены. Но не беспокойтесь. Со всеми расплачусь сполна. В роду Стоунов еще не было бесчестных. Последнее продам, а с батраками рассчитаюсь… — Он посмотрел на свои широкие, как лопаты, ладони, выпачканные известкой и, согнувшись, вышел.
Прошла еще одна неделя. Дожди прекратились, начались погожие дни поздней осени. Однажды утром Стоун позвал меня к себе в дом. Я зашел в его кабинет — чисто покрашенную клеевой краской комнатушку с письменным столом и плетеными креслами. На стенах были развешены грамоты и какие-то таблицы.
— Садись! Ты вот рабочий человек, городской. Многое видел, в дальних странах побывал. Скажи, пожалуйста, разве годится так? Я трудился, выращивал хлеб. Ведь чем больше зерна, тем богаче фермеры, страна. Не так ли? Вложил столько сил. В течение двадцати лет платил взносы, работал, не щадя себя. Думал, уплачу всю задолженность и вздохну свободно.