Читать интересную книгу Оборотень - Олег Приходько

— Вот видишь, Круглов, — продолжал опер, — все хотят жить, размножаться, есть бутерброды с икрой — даже полковники юстиции. Я сразу понял, что никто на Калитина не покушался. И никакой Грач не воскресал, а кости его сгнили. Зато у Калитина появилась возможность все, что связано с Кныхом, прибрать к рукам, а адвокаты Перельмана в случае чего докажут: мол, Грач — мертвее мертвого, и на депутата возводят напраслину. Рачинскому за лжесвидетельство о воскресшем Граче обещана жизнь, хотя пришьете вы его и правильно сделаете. Крупно играете, ребята! А опер Рыбаков на зарплату должен жить или разовыми подачками пробавляться?.. Нет, дорогой! Ни хрена у вас не выйдет, можешь своим так и передать. Не для того я вас всех раскручивал. В долю вхожу! В большую долю. Чем я хуже вас? А вы волки. Чурбанов по сравнению с вами — пай-мальчик.

Издалека послышался гудок приближающейся электрички. Рыбаков отдал Круглову «мини-узи».

— Забери свою дуру. Извини, обойму по дороге потерял. Будешь назад идти — поищи в снегу, может, найдешь… Телефон мой вы знаете. Дальше я буду иметь дело только с Кныхом. Точка!

Круглов хотел ему что-то сказать напоследок, но опер повернулся к нему спиной и зашагал к головному вагону.

28

Ярко-оранжевый диск. Кажется, это было на закате? Душно… Разве могло быть душно в мае?.. Лучше так: жарко, безветренно, но дышится легко. Свежая сочная листва… Нет, никакой листвы! Обратная перспектива. Семь бритых затылков на первом плане. Все в серых тонах. По мере удаления — цвет ярче. А в центре — самое яркое пятно: синяя машина… капот открыт: человек, склонившийся над мотором… девушка.

Андрей Симоненко отложил грифель, вытер руки тряпкой и сел на перевернутый бутылочный ящик. Размеченный холст походил на мишень. Картина должна была называться «Зов смерти». Испитой, осунувшийся, почерневший и постаревший лет на десять, он не выходил из конторы знакомой начальницы винного склада, арендованной под мастерскую, уже трое суток. Кроме лампочки без абажура, обшарпанного школьного стола и рефлектора с открытой спиралью, здесь было большое овальное окно, которое давало возможность писать при дневном свете. Картина должна была стать лучшей из тех, что были написаны, и из тех, что написаны еще не были. Только так и никак иначе!

Канцелярская кнопка пригвоздила к багету фотографию девушки в бикини на пошлом фоне океанского берега.

Этот «новогодний подарок» он достал из ящика в холле общежития первого января, когда вернулся от Цигельбаров, вернулся на крыльях любви и успеха, полный радужных планов, когда не переставали звучать слова проректора Яна Феликсовича, отца Ленки: «Вы талантливый человек, Андрюша. Может быть, самый талантливый на факультете. Вас ждет большое будущее. Я рад, что вам нравится моя дочь».

И вдруг. Никто не видел человека, который принес конверт: ни пожилая вахтерша, ни кто-либо из студкома. Все справляли Новый год при открытых дверях. В целом мире только двое знали, что это за послание: он сам и его убийца.

Не помня себя, Андрей дошел до комнаты и повалился на кровать. Гулко стучало сердце. Хмель улетучился вместе с ощущением счастья. Не было больше Ленки, не было карьеры, не было ни выставки, ни стажировки в Париже. Выхода тоже не было. Если Борис сказал правду (а говорил он явно в здравом уме), то оставалось лишь напиться и ждать смерти.

Пойти с повинной в милицию и обо всем рассказать? Глупо. Если убийца взялся за них, то найдет и в тюрьме. И потом… Ленка! Страшно было подумать о том, что произойдет, если она узнает о его участии в… как это назовут юристы?.. в «групповом изнасиловании, повлекшем смерть потерпевшей». Но даже если он отсидит положенный срок, куда, к кому потом вернется? Этот парень может привести в исполнение свой приговор и сейчас, и пятнадцать лет спустя… Нет, нет, все бессмысленно!

Симоненко сходил в гастроном, взял коньяку. На обратном пути он встретил однокурсниц. Не услышав ответного поздравления от всегда приветливого, общительного Андрея, девчонки проводили его удивленными взглядами. «Поссорился с Ленкой, — решили они. — Ничего, милые бранятся — только тешатся!»

Хмель не брал. Тогда, в мае девяносто первого, взял, а сейчас не брал. Все атрофировалось. «А если все это дело рук Бориса?» — мелькнула мысль. Он встал, пошатываясь, подошел к висевшей на гвозде куртке, достал из кармана фотографию. — «Точно! Та самая! И формат тот же… Тварь! Подонок!.. Пришел, разнюхал. Не иначе про Ленку прознался. Ну как же — папа большой начальник. Шантажировать хочет, гад, нашел дойную корову».

Андрей принялся искать спичечный коробок, на котором Борис оставил свой телефон. Все еще верил, надеялся: если это никакой не убийца, а просто вымогатель… что ж, с такими он умеет разговаривать коротко и решительно!

Наконец коробок нашелся. Телефон был областным. Ну да, этот тип говорил, что живет за городом.

Раздались длинные гудки. Наконец в трубке послышался женский голос.

— Позовите Бориса, пожалуйста, — попросил Симоненко. Пауза. Длинная и непонятная. Секунда… три… пять… Если бы существовал способ ускорить время!

— Бориса нет, — ответила женщина.

— Когда он будет?

Снова повисло молчание. Андрей хотел было вспылить, как вдруг услышал короткое страшное слово.

— Никогда.

— Как?! — вскрикнул Симоненко, будто услышал известие о собственной смерти.

— Попал под локомотив на железнодорожном переезде. В чужой машине. Пьяный.

«Алло! Екатеринбург?.. Миша, ты?.. Слава Богу, дозвонилась! С Новым годом вас всех! С Новым счастьем! И Нину… Нина с тобой? А бабушка?.. Как она себя чувствует?..» — визгливо кричала в соседней кабине румяная «Хозяйка Медной горы».

— Он не успел выскочить?

— Он не мог. Следователь транспортной милиции сказал, что рука его была пристегнута наручником.

Симоненко слышал бесконечные: «Кто это?» и «Алло!..», но не мог не то что ответить, но даже шевельнуть рукой, чтобы повесить трубку. Он тупо смотрел перед собой в зал переговорного пункта. Автомат отключился сам. Кто-то потребовал освободить кабину.

«Алло!.. Миша! У меня время кончается, сейчас детей дам!..»

«Папа! Папа! С Новым годом тебя!..»

Андрей брел по снегу, не разбирая дороги. Что ж, не ему первому — не ему последнему приходилось решать «или — или». Или сознаться и прожить остаток дней в позоре, или ждать, ждать, судя по всему, недолго.

Еще можно было уехать. Но куда? Домой?.. Он уже позвонил родителям, что после Рождества приедет вместе с Леной. А вдруг они обо всем узнают! Уж лучше пусть его привезут в цинковом гробу: так он хотя бы будет жертвой, а не виновником. Жертву всегда жалеют.

Один день пьянки — пять лет похмелья. Кто знает, может, все к лучшему? Иначе жить с этим и ждать пришлось бы в Москве, в Париже, в родительском доме, с Ленкой или без нее — с любой другой женщиной — всю жизнь…

Очнулся он в сумерки на незнакомой улице. Вскочил в какой-то трамвай — номер занесло снегом. Поехал куда глаза глядят — не все ли равно? Через десять минут оказался на берегу Москвы-реки. Толпа любопытных окружила полынью. Закутанные в шубы и дубленки зеваки глазели на «моржей». Представители этого бесстрашного племени погружались в ледяную воду, фыркали, визжали и смеялись под аплодисменты.

Поклонники здорового образа жизни вернули Андрея к реальности. «Надо опередить, — вдруг подумал он. — Нужно опередить убийцу и умереть самому». Симоненко подошел к полынье, скинул куртку, быстро размотал шарф. Охочая до зрелищ толпа уставилась на него. Теперь отступать было поздно. Зрители на мгновение притихли, потом принялись рукоплескать, посыпались реплики: «А не простудишься, парень?», «Жить надоело?»…

Никогда прежде ему не случалось купаться зимой. На такие подвиги его не хватало даже после обильного возлияния в русской бане. Но самоубийство, как известно, не подвиг, а совсем даже наоборот… По лицу художника нетрудно было догадаться, что в прорубь его вела отнюдь не жажда самовыражения. Но какое до этого дело «ликующим, праздно болтающим»! Для них эта акция означала посрамление «моржей». Простой, ничем не выдающийся прохожий, такой же, как любой из них, без полотенца и «секундантов», стоящих наготове, и вообще — просто так! Паренек решил испытать себя — пожалуйста! Общество равных возможностей. Общество пофигистов. Точно так же они пойдут за его гробом, не уточняя, кто и по какой причине в нем оказался.

Ничего страшного не произошло. И вода не показалась ему обжигающей, и мелкие льдинки не походили на раскаленные угли. Сейчас он готов был станцевать и на углях — ощущения были бы теми же. Толпа выла, толпа гудела, толпа разрасталась. Кто-то совал стакан. «Моржи» насмешливо глядели на дилетанта. И тогда он ухватился за кромку льда и погрузился в прорубь с головой.

Сразу стало темно и тихо. Великое искушение отпустить руку и предаться воле течения задержало его в воде дольше, чем мог выдержать человеческий организм. Остудившись, Симоненко решил не спешить расставаться с жизнью: кто знает, вдруг судьба подарит ему еще день-два?..