Но молдавский народ в ходе поражения в Первой мировой участвовал в создании нескольких государств: параллельно с Молдавской Демократической Республикой, которая вскоре стала провинцией Румынии, была еще и Молдавская Автономная Республика в составе Украинской ССР. Это альтернативное молдавское государство включало в свой состав нынешнее Приднестровье. Причем Советский Союз никогда не признавал аннексию Молдавии Румынией, поэтому Молдавская Автономная Республика считалась лишь частью Советской Молдавии. И вот наступает момент, когда Советское государство усилилось до такой степени, что стал возможен пересмотр границ, которые были установлены в момент крайней слабости государства.
В 1940 году Молдавия была возвращена в состав СССР без единого выстрела. Вместе с Молдавией вернулись такие города, как Черновцы, Измаил и Белгород-Днестровский.
Неэффективное национальное государство Румынии не смогло удержать области Молдавии, однако уже через полтора года вернулось в Молдавию в союзе с нацистской Германией. Поддержка войны с СССР со стороны Румынии была столь важна для Германии, что румынам даже отдали в управление Одессу — город, стоящий по культурному развитию выше, чем столица Румынии Бухарест.
Борьба молодых республик и склонность их к национальным конфликтам заложены в их основании. Когда умирает имперское/союзное государство, то разрушается совместная сверхидентичность — то общее, что объединяло грузинского обедневшего дворянина Багратиона, французского авантюриста де Рибаса, офицера Лермонтова, внука польских переселенцев Достоевского и потомственных дворян Толстого и Тургенева.
Также была разрушена сверхидентичность советского человека — то, что объединяло армянина Мкртчяна с грузином Кикабидзе и азербайджанцем Бюль-Бюль Оглы.
Сверхидентичность всегда держится на успешных национальных примерах. Об этом нам рассказывает фильм «Мимино» с Вахтангом Кикабидзе и Фрунзиком Мкртчяном в главных ролях: советский летчик — это сверхчеловек, у которого есть сверхидея, а у амбициозного грузинского пилота вертолетов на горных рейсах такой идеей является дальняя гражданская авиация. В этом есть определенная доля самоиронии, потому что летчик-грузин хочет не покорять Север и Сибирь, а управлять комфортными рейсами в лучшие аэропорты мира.
В результате поворотов судьбы советский пилот грузинского происхождения добивается своей сверхцели, причем происходит это опять-таки благодаря советской сверхидентичности. Случайный попутчик в аэропорту представляется фронтовиком, который знал отца советского летчика, и конечно же, фронтовик помогает, потому что оказывается скромно одетым большим начальником, который летит с друзьями из Москвы на рыбалку. Так простой житель грузинской забитой деревни не просто становится пилотом, но благодаря совместному ратному подвигу грузинского народа как части советского народа получает доступ к таким социальным лифтам, которые никогда грузинам не открывались ранее.
Давайте представим себе судьбу грузинского летчика после обретения национальной государственности вместо союзной. Горная авиация приказала долго жить: заправлять вертолеты — дело дорогое, запчастей нет, в общем, больше баранов на вертолетах из ущелья в ущелье не перебросить по дружбе, как с Мимино. Следовательно, советский пилот в условиях национального государства либо доживает свой профессиональный век вместе с вертолетами, либо уходит работать частным пилотом вертолета к местным бизнесменам или преступникам. То есть летает наш Мимино в условиях национального государства больше по кабакам, загородным резиденциям, тайным встречам и стрелкам.
Собственного авиационного флота у Грузии нет, и большинство пилотов уходят на работу в крупные иностранные компании, поэтому наш Мимино в лучшем случае сейчас работает на «Люфтганзу», «Аэрофлот» или «Турецкие авиалинии». Отдельным Мимино повезло пилотировать самолеты президента, членов правительства и крупной олигархии. Но как бы ни сложилась судьба каждого отдельного Мимино, грузинские пилоты были ликвидированы как социальная группа, поэтому перестали воспроизводиться. Национальное государство не способно рекрутировать граждан имперских профессий. Молдавии не нужны космонавты, а Эстония не нуждается в изобретателях ракетных двигателей.
Национальное государство — это всегда упрощение производственных и экономических отношений. В рамках замкнутой национальной экономики невозможно организовать сложный производственный процесс, для которого необходимы доступ к ресурсам (от полезных ископаемых до кредита), наличие собственных научных разработок, инженерных решений и свой инженерно-технический класс наемных работников. Также желательно наличие емкого внутреннего рынка, чтобы собственная разработка могла найти покупателя без международной торговли.
Когда в вашей стране есть НИИ, разрабатывающие самолеты, есть нефть для переработки в авиационный керосин, алюминий и другие ценные металлы, из которых клепают корпус самолета, внутренний рынок, который требует выпуска как минимум сотни таких самолетов, а также многочисленные авиационные училища и курсы ДОСААФ — тогда будут появляться Мимино. При таких условиях парню из забитой грузинской деревни могут открыться возможности, как герою Вахтанга Кикабидзе. В условиях национальной государственности таких шансов нет в природе.
Поэтому происходят упрощения промышленных цепочек и сокращения кооперационных связей. Еще двадцать лет назад в Прибалтике собирали радиоаппаратуру, телевизоры, медицинскую технику и автомобили, а сегодня самый высокий уровень переработки — производство йогуртов, кефиров и шпрот.
Аналогично обстоят дела в Молдавии, Грузии и Таджикистане — республиках, вставших на национальный путь развития.
Деиндустриализация — это плата за отказ от союзной государственности. Отдел продаж большой фирмы после отпочкования вряд ли выживет. Отдел планирования в условиях «незалежности» попросту умрет, потому что короткую прибыль принести не сможет. Как, собственно, и умерли большинство НИИ в «незалежных» Молдавии, Эстонии, Украине, Грузии и Таджикистане.
В преддверии и после мировых войн национальные государства появляются как из рога изобилия. Границы трещат по швам, и на периферии процессы протекают быстрее, чем в столицах.
Крах имперской/союзной сверхгосударственности в ходе мировой войны приводит к вакууму власти, который заполняется элементами национальной государственности и общественной самоорганизации.
Там, где побеждает национальная государственность, начинаются конфликты с соседями, у которых такие же национальные амбиции и комплексы. Там же, где место государства занимает общественная самоорганизация, возникают еще более интересные властные феномены.
Вопрос о власти, который слишком долго не решается, приводит к появлению большого количества всякой разной власти, обычно это происходит на стадии гражданской войны. Вооруженные люди объединяются в банды, отряды — и целые дивизии становятся политическими игроками. Государство в лице армии и полиции теряет монополию на насилие и, соответственно, авторитет. Государство подменяет собой «человек с ружьем» — тот, кто способен удержать власть силовым путем и заставить остальных членов общества подчиниться.
Общество же становится заложником вопроса о власти. В одну и ту же деревню могут прийти сначала красные, а потом белые, сначала ИГИЛ, а потом талибы — и каждый раз это будет власть. Страна может зависнуть в таком состоянии на десятилетия, причем всего за пять-семь лет процветающие земли превращаются в выжженную пустыню. Сегодня эти процессы происходят в Ливии — некогда самой развитой стране Северной Африки, в Ираке, который за пятнадцать лет оккупации превратили в войну всех против всех, в Афганистане, который воюет внутри себя почти двести лет.
Риск того, что государство просто не выживет после мировой войны, крайне велик. Далеко не каждая форма государственности останется, наоборот — эти модели будут конкурировать между собой, разжигая гражданскую войну.
Главный риск краха государства в ходе мировой войны — откат в неофеодализм. После того как государство ликвидируется в ходе бунта и вооруженного восстания, образуется слишком много властного вакуума, который стремятся заполнить все кто ни попадя. Где-то власть может перейти к бандам убийц, насильников, работорговцев; где-то властью станут наркокартели; где-то финансовый капитал подчинит себе все ветви власти с помощью парламентской республики; какая-то часть сменит юрисдикцию, уйдя под внешнее управление более успешного государства.
Когда функции государства начинают перехватывать частные лица, тогда и начинается самое страшное. Государство — безличностный субъект, что более-менее гарантирует равность граждан перед законом, полицией и судом. Как только функции государства себе присваивает частное лицо, тут же включаются совершенно другие социальные механизмы.