— Отойдите, товарищ! Нельзя разговаривать с арестантами.
— А огурчики, огурчики передать можно?
— Нельзя, проходите.
— А все–таки не унывайте, товарищи, — еще раз с силой крикнул маленький человек, — я сам только что из тюрьмы, знаю все…
— Спасибо на добром слове, спасибо! — кричали мы ему вслед.
Стало совсем весело, когда я увидела своих друзей; они сидели в самых естественных позах под деревом на траве и шили, точно они вышли подышать свежим воздухом из одного из домов на бульваре. Увидев нас, встали и пошли по боковой дорожке. Может быть, я не сумела скрыть радость и волнение, а может быть, Петровская передала следователю об этом свидании, но только надзиратель сейчас же их заметил и стал отгонять.
— Отходите дальше, гражданки, — кричал он, — а то арестую…
Одна из женщин была Прасковья Евгеньевна Мельгу–нова, она надеялась увидать своего мужа.
Баня была похожа на военный лагерь. Кругом все оцеплено красноармейцами. Сновали взад и вперед мотоциклетки. Около входа распоряжался прямой и высокий, как жердь, наш рыжий комендант.
В бане было невыносимо душно, густой пеленой стоял пар, но горячей воды было вволю. Красные, распаренные, мы бодро шагали по бульвару обратно в тюрьму. По боковой дорожке сопровождали нас две женщины и приветливо мне улыбались.
* * *Вздрогнула тюрьма. Задрожали окна. Что это?
— Обстрел из тяжелых орудий… Боже мой, неужели бои, переворот?
Страшные удары не прекращались, сотрясались дома, звенели стекла, вылетая и разбиваясь о мостовую.
Мы бросились к щелке в трубе: — Что это? Бой?
Ответили неопределенно: может быть, бои, а может быть, взрывы. Удары были равномерные и частые, один за другим. Хотелось верить, что они несут избавление. «Тра, та, та. Тра, та, та!» Дрожало здание, звенели разбитые стекла. «Освободят, откроют все тюрьмы. А вдруг не успеют освободить? Убьют чекисты?»
Уложили вещи и ждали.
Казалось, прошло много часов, взрывы стали тише, реже.
— Что это было? — спросили мы вечером у надзирателя.
— На Ходынке пороховые склады горели…
* * *А через несколько дней — новая тревога.
— Как будто гарью пахнет? — доктор Петровская оторвалась от пасьянса и выглянула в окно. — Ничего не видно.
Княжна вскочила на подоконник, на решетки. Окно было чуть–чуть приоткрыто настолько, насколько допускали решетки. Пригнувшись к правой стороне, можно было видеть часть двора и левое крыло тюрьмы.
— Я вижу дым! Пожар, может быть!
Одна за другой мы лазили на решетки, стараясь понять, что происходит. С каждой минутой дым становился гуще и чернее. Горел третий этаж левого крыла. До нас доносились крики, топот бегущих по коридору ног.
— О, Боже мой! — простонала докторша. — Надо собирать вещи! Нас, наверное, возьмут, если загорится тюрьма, — и она стала нервно сдергивать с койки постель и запихивать ее в корзину. — Скорей! Скорей! За нами сейчас придут!
Дым становился гуще. В камере стало серо и душно.
— Я не хочу сгореть живой! Ma foi, non![55] — кричала француженка, вытаскивая из–под койки чемодан и швыряя в него в полном беспорядке пудру, платья, косметику, грязное белье.
— Зачем торопиться? Все равно они забудут про нас, — и красивая машинистка спокойно соскочила с решетки и не спеша стала укладываться.
— Нет, что вы говорите! Не могут они нас забыть!
— Где товарищи! Les camarads! — кричала француженка, бросаясь к дверям. — Sapristi. Allons done![56]— она стала с силой трясти дверь. — Oh, Mon Dieu! Товарищ, товарищ! Послушай!
Никого не было. Из камер стучали.
— Закройте окно! Мы задохнемся! — крикнула докторша.
Слышны были сигналы пожарных команд, рев автомобилей, крики. Весь этот шум, суета росли, преувеличивались в глазах заключенных, принимая ужасающие размеры. Естественная потребность действия в минуту опасности была пресечена. Мы были заперты. То и дело вскакивали на решетки, сообщая друг другу то, что было видно: бегущие пожарные в золотых касках, красноармейцы, работа пожарных машин.
По–видимому, работали три команды. Дым стал реже. Часть пожарных уехала. Я заняла наблюдательный пост на окне и не слыхала, как красноармеец мне что–то кричал со двора. Он снова закричал. Очнувшись, я увидела направленное на меня дуло винтовки.
— Слезь с окна, сволочь! — орал он во все горло. — Застрелю!
Я соскочила и захлопнула окно.
Проснулась ночью. Загремело в соседней камере, точно тело упало. Прибежал надзиратель, засуетились, забегали, подымали тяжелое, выносили. Мы вскочили и, прислушиваясь, старались понять, что делается за дверью.
Я не знала тогда, что в соседней камере умер от разрыва сердца Герасимов, когда–то давно живший у нас в доме в качестве репетитора моих братьев, товарищ министра народного просвещения при Временном правительстве.
* * *Принесли хлеб, а кипятка не было.
— Что же кипяток? — спросила докторша.
— Водопровод испорчен.
В камерах заволновались, застучали в двери, заговорили более громкими, чем обыкновенно, голосами. Но протестовать не смели.
В уборную свели, а умыться не дали.
— Ну как это хлеб всухомятку жевать, — волновалась машинистка, тыкая пальцем в сложенные двумя небольшими столбиками шесть порций сероватого с мякиной и овсом хлеба.
— Дадут еще, водопровод починят и кипятку принесут, — успокоительно заметила докторша. Она почему–то всегда все знала.
Но воды не дали, и в обед не было супа, а вместо него принесли шесть порций селедки.
— Вы бы хоть ведрами немного воды разнесли заключенным, — сказала я надзирателю.
Надзиратель фыркнул:
— Натаскаешься тут на вас…
— Ну и дьяволы, — возмущалась машинистка, — что делают. Все время не давали селедок, а сегодня, как нарочно, воды нет, так нате же вам…
— Я так любить селедка, — сказала француженка, — что буду кушайть.
Соблазн был велик. Мы все в ожидании кипятка наелись селедки. А воды все не было. Невыносимо мучила жажда, во рту пересохло.
Часа в три, в обычное время, пришел надзиратель.
— В уборную!
Кто не знает тюремной жизни, и представить себе не может, какое громадное значение имеют эти слова для заключенных.
Надзиратели водили в уборную три раза в день. Это надо было сделать так, чтобы заключенные из разных камер не встречались. Уборных было мало, а камеры переполнены, поэтому водили редко и на очень короткое время. Утром на нас шестерых полагалось пять минут. Уборная была маленькая, с одной ванной, душем и краном. Днем же водили в уборную, где не было ни крана, ни ванны и нельзя было даже помыть рук. Поэтому я всегда утром наполняла свой таз водой и в этой воде мыла руки, а на другое утро выносила таз в уборную. У нас выработалась привычка, при которой можно было использовать каждую минуту нашего пребывания в ванной. В пять минут мы ухитрялись не только вымыться, но иногда даже кое–что выстирать. Я делала так: намыливалась и тотчас же пускала на себя душ, пока душ поливал меня, я стирала. Все это занимало около двух минут времени. Трое мылись под душем, трое под краном. Вода была ледяная.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});