комнаты разлетелась. Пол, стены, потолок – все вздрогнуло. Грохот был настолько силен, что его не слышало ухо, – он воспринимался всем телом. Тома Финка отбросило от меня. Меня швырнуло в другую сторону, но я успел кинуться на пол и отделался ушибом – просто стукнулся плечом о стену. Полет Финка остановил дверной косяк, затылок его пришелся на острый угол. Он упал лицом вниз и затих, только кровь лилась из головы. Я встал и побрел в номер. Фицстивен лежал посреди комнаты кучей тряпья и растерзанного мяса. Постель моя горела. Ни стекла, ни сетки в окне не осталось. Я отметил все это механически, когда уже ковылял к комнате Габриэлы. Дверь туда была распахнута – наверное, взрывом.
Габриэла на четвереньках стояла на кровати, головой к изножью, коленями на подушке. Ночная рубашка была разорвана у нее на плече. Зелено-карие глаза блестели из-под свесившихся на лоб каштановых локонов – безумные глаза животного в западне. На остром подбородке блестела слюна. Больше никого в комнате не было.
– Где сиделка? – прохрипел я.
Она ничего не ответила. В глазах, устремленных на меня, стыл ужас.
– Лезьте под одеяло, – приказал я. – Хотите схватить воспаление легких?
Она не пошевелилась. Я подошел к кровати, поднял одной рукой край одеяла, а другой стал укладывать ее, приговаривая:
– Ну-ка, укройтесь.
Она издала горлом какой-то странный звук, опустила голову и острыми зубами впилась мне в руку. Было больно. Я накрыл ее одеялом и вернулся в свою комнату. Пока я выталкивал тлеющий матрац в окно, начали собираться люди.
– Вызовите врача, – велел я первому из них, – и не входите сюда.
Едва я избавился от матраца, как сквозь толпу, уже заполнившую коридор, протолкался Мики Лайнен. Мики мигая посмотрел на останки Фицстивена, на меня и спросил:
– Что за чертовщина?
Углы его вялых, толстых губ опустились, изобразив нечто вроде перевернутой улыбки.
Я лизнул обожженные пальцы и сварливо сказал:
– Сам не видишь, что за чертовщина?
– Вижу. Опять неприятности. – Улыбка на его красном лице приняла нормальное положение. – Как же: где ты, там и они.
Вошел Бен Ролли.
– Тц, тц, тц, – произнес он, озирая комнату. – Как по-вашему, что тут произошло?
– Апельсин, – сказал я.
– Тц, тц, тц.
Вошел доктор Джордж и стал на колени перед телом Фицстивена. Джордж наблюдал за Габриэлой со вчерашнего дня, когда мы привезли ее из пещеры. Это был коротенький, средних лет мужчина, весь, кроме губ, щек, подбородка и переносицы, заросший черными волосами. Волосатыми руками он ощупывал Фицстивена.
– Что делал Финк? – спросил я у Мики.
– Ничего интересного. Я пристроился за ним вчера днем, как только его выпустили на солнышко. Из тюрьмы пошел в гостиницу на Герни-стрит и снял номер. Весь конец дня просидел в публичной библиотеке, читал в подшивках про неприятности нашей девицы – со вчерашнего дня и дальше, дальше назад. Потом поел, вернулся в гостиницу. Мог улизнуть от меня через черный ход. Если не улизнул, то ночевал в номере. Свет у него погас, и я ушел в двенадцать ночи, чтобы к шести часам быть обратно. Он появился в восьмом часу, позавтракал, на поезде приехал в Постои, там пересел на местный автобус – и в гостиницу, спросил тебя. Вот и все дела.
– Будь я проклят! – раздался голос врача. – Он не умер.
Я ему не поверил. У Фицстивена оторвало правую руку и почти всю правую ногу. Тело было исковеркано так, что даже не поймешь, много ли от него осталось; но от лица осталась только половина. Я сказал:
– Там в коридоре еще один, с разбитой головой.
– А, там ничего страшного, – пробормотал врач, не поднимая головы. – Но этот... нет, будь я проклят!
Он вскочил на ноги и стал отдавать распоряжения. Он был взволнован. Из коридора вошли двое. К ним присоединилась сиделка Габриэлы миссис Херман и еще один человек с одеялом. Они унесли Фицстивена.
– Который в коридоре, это Финк? – спросил Ролли.
– Да. – Я повторил ему то, что сказал мне Финк. – Он не успел закончить, помешал взрыв.
– А может быть, бомба была для него, именно чтобы он не успел кончить?
Мики сказал:
– Из Сан-Франциско за ним никто не ехал, кроме меня.
– Может быть, – сказал я. – Мик, пойди посмотри, что там с ним делают.
Мики вышел.
– Это окно было закрыто, – объяснил я Ролли. – Такого звука, как если бы что-то бросили в стекло, перед взрывом не было; и осколков стекла в комнате нет. Кроме того, на окне была сетка, значит, можно утверждать, что бомба попала сюда не через окно.
Ролли вяло кивнул, глядя на дверь в комнату Габриэлы. Я продолжал:
– Мы с Финком разговаривали в коридоре. Я побежал сюда и сразу в ее комнату. Если бы кто-то выскочил после взрыва из ее комнаты, я непременно бы увидел или услышал. Я видел ее дверь почти все время – сперва снаружи, из коридора, потом изнутри; перерыв был такой, что вы бы чихнуть не успели. Сетка на ее окне цела.
– Миссис Херман с ней не было? – спросил Ролли.
– Не было, хотя полагалось быть. Это мы выясним. Предполагать, что бомбу бросила миссис Коллинсон, бессмысленно. Со вчерашнего дня, с тех пор как мы привезли ее с Тупого мыса, она лежит в постели. Устроить так, чтобы бомбу оставили заранее, она тоже не могла: она не знала, что займет эту комнату. Кроме вас, Фини, Вернона, доктора, сиделки и меня, никто туда не заходил.
– Да разве я говорю, что это ее рук дело? – вяло возразил помощник шерифа. – А что она говорит?
– Пока ничего. Сейчас попробуем, но вряд ли мы много от нее услышим.
Мы и не услышали. Габриэла лежала на кровати, подтянув одеяло к самому подбородку, словно готова была нырнуть под него при малейшей опасности, и в ответ на все наши вопросы впопад и невпопад мотала головой.
Пришла сиделка, грудастая, рыжая женщина на пятом десятке; ее некрасивое веснушчатое лицо и голубые глаза производили впечатление честности. Она поклялась на гостиничной Библии, что покинула больную не больше чем на пять минут – только спустилась за конвертами и бумагой, чтобы написать письмо племяннику в Вальехо; больная в это время спала, а так она от нее ни разу не отходила. В коридоре ей никто не встретился, сказала она.
– Дверь вы оставили незапертой? – спросил я.
– Да, чтобы не будить ее, когда вернусь.
– Где бумага и конверты, которые вы купили?
– Я услышала взрыв и побежала обратно. – На лице ее выразился страх, и даже веснушки побледнели. – Вы что,