Теперь я понял, почему Од дала людям зрелище своей наготы. Никто из них никогда не подозревал ни смысла этого подобия жертвоприношения, ни значения той извращенности, которая привела ее к мысли о публичном заклании своего тела, как о средстве вызвать всепожирающее возбуждение только в своем единственном избраннике.
Это была тайна нечестивого причащенья, где под видом крови и плоти она проникла до отравленных источников моего существа и вновь вызывала потерявшее силу обаянье забытых чар.
Ализа! Любимая Ализа! Маленький дикий зверек, объятое девственным безумьем сердце, зачем я не внял знаку твоей руки?! Твоя дорогая тень советовала мне бежать и лучше уйти туда, куда ты сама ушла, чем поддаться ужасным чарам. Там, по ту сторону жизни, ты пребывала моим спасеньем, а я не послушал тебя!
Глава 38
Этот новый обряд словно заколдовал наше наслажденье. Как будто посвятил меня в священный орден Зверя.
Од ложилась в постель и надевала на лицо маску, словно облекалась в знаки звериной власти, словно закутывалась в звериную шкуру прядями своих волос, этим символом наряда из пламени и смолы.
И тогда меня начал терзать изнуряющий зной. Словно шпанские мухи глодали мне кости и всего меня пронизывало каким-то ужасным неослабевающим ядовитым пламенем.
Никакие лекарственные средства не могли бы поспорить с возбуждающей силой этой притворщицы, которая воскрешала предо мною все карнавальное торжество, распутство взоров и огней.
Ужасающая правда предстала передо мной еще неумолимей. Од обладала мной до самой крови моих жил, до глубины костей, как мясник, как жрец, закалывающий жертвы.
Какой-то зверь рычал во мне, привязанный в клетке на цепь. Дверь в нее не была закрыта. Вдали зеленели деревни с их здоровой жизнью и луга под летним зноем разливали оздоровляющее благоухание, но нерасторжимые цепи крепко держали меня. Ведь тупой бык не отворачивается от ножа, рассекающего ему сонную артерию.
Ее искусство на мгновенье доставило мне острое, отравляющее блаженство. Я мучился от боли и стыда. Я не смел больше взглянуть в зеркало на свое лицо, с которого навсегда слиняла красота. Чувство непоправимой ошибки снова охватило меня с пронизывающей силой и ясностью.
Порой, когда отсутствовала Од, я предавался мрачным и искренним рыданиям: в эти моменты я хотел искупить свое паденье и в то же время чувствовал себя бессильным и безвольным.
А Од, скрытная и зоркая под своей бархатной маской, смеялась над переживаньями моей души, в которой под бессильным архангельским мечом снова воскресали отрубленные части гидры. Она была только слишком права, так как за этим моментом всегда следовали периоды безвольной покорности и тупого оцепенения.
Тяжелый чад мака, дурман гашиша подавляли меня, как видение мрачной преисподней, как тяжелый и обезличивающий кошмар.
Од схватывала мои губы своей волчьей пастью. Влеченье, безумная судорога в тот же миг передергивали меня. И у меня оставалось после только какое-то едкое ощущение, как от цикуты и гнили.
Но Од слишком переоценила мою пассивность и потеряла поэтому надо мной силу своей власти.
Пределы природы были превзойдены. Зубья той бороны, которой она взрывала мою страсть, притупились. Она старалась вытравить из меня всякое проявление моего тела, превратить его в гнилое и рыхлое мясо – и этим, казалось, вызвала неизбежное противодействие моей слишком рабской немощности. Мне стало претить, в конце концов, вечное искупление слезами и поцелуями незаживающих ран, искупление мучительным покаянием моего унижения, вследствие которого я становился сообщником этого коварного и деспотического тела.
Отвращение мое превышало всякую меру. Мое внутреннее существо, оскорбленное униженьем и раболепством, обнаружило скрытую силу противодействия, разрывающую даже самые прочные связи.
Мною овладело какое-то мрачное состояние физического бессилия и нравственной угнетенности, в котором затеплилась надежда на освобождение. Од видела в этом временный упадок моих сил, вынужденный отдых организма после слишком продолжительных эксцессов. И, так как это случалось со мною и прежде, – она попыталась было заврачевать мой недуг своими коварными хитростями, но ее насмешливое старание изобличало слишком явный расчет. Оно производило на меня действие, подобное яду, который оттягивал смерть только для того, чтобы сделать ее более неизбежной. Ее плутовские заботы были подобны опьяненью, под влиянием которого я становился податливее к пытке.
Наши отношения обострялись. Пререкания, наступавшие по малейшему поводу, усиливая разлад, восстановляли прежние мучительные сцены. Жизнь стала для нас рядом раздоров и примирений. Когда я возвращался к ней, она брала мои губы в свои, и я уже не помнил, почему уходил от нее. Но, вместе с тем, в моменты просветления я мысленно срывал с нее маску с черными расщелинами глаз и разрывал ее в клочья.
Талисман, заколдовавший всякое мое сопротивление, был разбит. Лишенные этого жалкого средства, наши отношения оказались самой неприкрашенной ложью.
Мера была переполнена. Я осмелился даже растолковать ей, что такое существованье было позором для нас обоих. Она не выказала ни удивления, ни печали. Казалось, предоставляла событиям разыгрываться помимо нее, словно на самом деле не придавала этому никакого значения, как будто все это было только временною вспышкой.
– Да, – сказала она мне, – это, может быть, очень умно. А разве…
Не знаю, почему она вдруг засмеялась. Я боялся, как бы она не произнесла того жестокого слова, которое обрекло меня ей, как животное мяснику.
«Да, – думал я, – она непременно это скажет».
И ощутил какую-то тревогу до мозга костей, как будто в тот момент, когда наступило порвать цепь, все мое существо содрогалось, словно принадлежало ей. Я выжидал, чтобы она произнесла то, что во мне, во всем моем существе было ей обречено. Вот почему в ее смехе скрывался для меня такой страшный смысл.
– А разве, – докончила она как будто после минуты раздумья, – вы не властны над собой?
А!.. Вот что! Она говорила, что я над собою властен!
С таким же правом она могла сказать, что и баран так же властен обратить кож против мясника. Мог ли я быть уверен, однако, что не поддался мимолетному порыву? Теперь я понимал причину ее смеха. А между тем она мне говорила без насмешки, хотя не было более злой и жестокой насмешки.
– Ну и прекрасно, – промолвил я, собираясь с духом как перед тем, чтобы перескочить через ров. – Если ты согласна, мы можем расстаться.
– Ну да, конечно, – сказала она, – нет ничего проще. Странно, почему это нам не приходило в голову раньше.