– Съем, съем, – едва нашла в себе силы улыбнуться мать.
– Свечу задуть? – спросила Эмма, поднимаясь, чтобы уйти.
Элизабет с любовью посмотрела на дочь.
– Погаси, когда будешь уходить. Я немного посплю. До чего ж ты у меня хорошая, девочка ты моя золотая. Прямо не знаю, что бы я без тебя делала. Ты не опаздываешь к себе в Фарли-Холл? Смотри, а то миссис Тернер не будет отпускать тебя посреди недели проведать меня. Миссис Фарли – это настоящая леди. Не то что некоторые.
– Да, мам, – прошептала Эмма, с трудом удерживая слезы и потому отчаянно моргая.
С нежностью поцеловав мать на прощание, поправив подушки в изголовье и сбившиеся простыни и разгладив стеганное одеяло ловкими движениями привыкших к работе рук, Эмма добавила:
– Знаешь, мамочка, когда я буду возвращаться в субботу, то постараюсь по пути сорвать тебе веточку вереска. Может, где-нибудь в расщелине удастся найти, если и там мороз до него не добрался...
6
Джек и Уинстон ушли на кирпичный завод, и Фрэнк остался на кухне один. Сейчас здесь было полутемно: по обыкновению, прежде чем уйти на работу, Джек прикрутил фитиль керосиновой лампы. Горевшая на столе свеча и отсветы огня в камине были единственными источниками света – вырывавшиеся языки пламени время от времени озаряли кухню ярким сиянием. По углам комнаты прятались таинственные тени; вокруг стояла пугающая тишина, лишь изредка нарушаемая потрескиванием, доносившимся из камина, где поленья неожиданно принимались шипеть и извиваться.
Фрэнк уселся на один из двух стульев с высокими стенками, стоявших по обе стороны камина – его фигурка казалась сейчас особенно маленькой, ведь стулья были рассчитаны на взрослых, а не на таких малышей, как он. На самом деле несмотря на свою кажущуюся хрупкость и мелкость черт, Фрэнк был на удивление жилистым и напористым, как маленький терьер.
В это утро в своей серой рубахе и штанах, пузырившихся на коленях – и то, и другое перешло к нему от Уинстона, – Фрэнк выглядел особенно жалким: его тонкие ножки в серых аккуратно заштопанных носках беспомощно висели, не доставая до пола, и казались чересчур слабенькими для тяжелых уродливых башмаков, в свое время также принадлежавших Уинстону. Впрочем, впечатление это являлось обманчивым. Фрэнк Харт отнюдь не был таким жалким, каким казался со стороны: его внутренний мир так полнился созданными его воображением прекрасными образами, грезами, уносившими мальчика далеко ввысь, и надеждами, что каждодневные будни, казалось, совершенно его не затрагивали. Этот другой, идеальный, мир служил ему наилучшей защитой от тягот их нищенского существования. Он настолько вжился в свой выдуманный мир, что большей частью даже не замечал ни скудности, ни лишений реальной жизни.
В сущности Фрэнк рос счастливым ребенком, и воображаемый мир, в котором он постоянно пребывал, вполне его удовлетворял: в этом мире ему было уютно и радостно. Только однажды он по-настоящему огорчился и впал в уныние – это случилось прошлым летом, когда он покинул их деревенскую церковно-приходскую школу. Фрэнк стоически воспринял известие о том, что ему отныне предстоит работать на текстильной фабрике в качестве подмастерья, в чьи обязанности входило собирать пустые прядильные катушки. Многие из деревенских ребят его возраста уже работали на фабрике, и отец, хотя и грустно, но весьма твердо сказал сыну, что теперь настал и его черед: семье больше не обойтись без тех нескольких шиллингов, которые он отныне будет приносить в дом в конце каждой недели. Так в двенадцать лет Фрэнк вынужден был уйти из школы. Уйти несмотря на то, что его поразительные способности и тяга к знаниям высоко ценились учительницей, полагавшей, что забирать такого уникального ребенка из школы – просто преступление. Она была уверена, что Фрэнк сумел бы многого добиться, если бы ему дали хоть маленький шанс. Однако жизнь обрекла мальчика на совсем иную судьбу.
Тем не менее, даже не посещая школы, Фрэнк продолжал заниматься – уже самостоятельно. Он постоянно читал, пользуясь скудным запасом маминых книжек в замусоленных, истрепанных переплетах, как и любыми другими, что попадали ему в руки. Некоторые незнакомые слова пугали его, но все равно они казались ему волшебными – его чувства по отношению к ним граничили с обожанием. Мысленно, про себя он складывал предложения, а затем, раздобыв клочок бумаги (это была настоящая драгоценность), записывал целые куски сочиненной им прозы. Бумагу обычно приносила для него Эмма. Его постоянно волновали какие-то абстрактные идеи, хотя он толком не знал еще, что это такое: захваченный этими мыслями, он бывал иногда совершенно сбит с толку и обескуражен. Впрочем, его интеллект справлялся с тем вызовом, который Фрэнк Харт как бы бросал сам себе, – его несомненным способностям в будущем суждено было еще более усовершенствоваться.
Сейчас он сидел на стуле и задумчиво смотрел на огонь, держа в маленьких ручках большую кружку чая, а перед его мысленным взором проплывали одно за другим разные видения, словно родившиеся в огненном чреве. Вот перед ним возник поэтический образ, такой хрупкий, что казался как бы несуществующим, – и мечтательные, устремленные в одному ему ведомую даль глаза мальчика засветились радостью, а на пухлых губах заиграла счастливая улыбка.
Скрип двери, неожиданно нарушивший его мечтания, даже испугал Фрэнка. Подняв голову, он огляделся вокруг. Так и есть, это в комнату вошла Эмма и, занятая своими делами, не подумала его окликнуть. Фрэнк стал медленно отхлебывать чай из кружки, исподлобья следя своими карими глазами за движениями сестры. Вот она остановилась у окна, отдернула занавеску и, обращаясь к нему, произнесла, по-прежнему продолжая смотреть на улицу:
– Темень-то какая! Но нам можно выйти немного позже. Может, к тому времени хоть чуть-чуть рассветет. Лучше уж я тогда часть пути в Фарли-Холл пробегу, чем ковылять сейчас в темноте всю дорогу.
– Папа налил в чайник кипятку, чтоб ты выпила, и велел сделать тебе бутерброд. Вон он там лежит, на чайнике, – ответил Фрэнк, ставя свою кружку на камин.
Эмма с некоторой опаской взглянула на бутерброд, и, перехватив взгляд сестры, Фрэнк счел нужным пояснить в свое оправдание:
– Я не стал класть много сала, а сделал, как ты говорила. Сперва намазал погуще, а потом соскреб.
Эмма чуть заметно улыбнулась, глаза ее лукаво заблестели. Она налила себе в кружку чаю и, положив бутерброд на тарелку, подошла к сидевшему возле камина брату. Сев напротив Фрэнка, она принялась рассеянно жевать свой сандвич, думая по-прежнему о матери.
Фрэнк внимательно следил за сестрой, отмечая малейшие нюансы в выражении ее лица. Вот это было ему крайне важно: ведь он обожал свою сестру и нуждался в ее одобрении. Стремясь угодить, он иногда делал смехотворно глупые вещи, что сильно раздражало Эмму и вызывало ее неудовольствие. Впрочем, долго злиться она не умела.