В числе тысячи указов, следовавших одни за другим, был один столь необыкновенный, чтобы не сказать ненавистный, для высших классов и вместе с тем столь комичный по своим результатам что большинство обитателей столицы не имели возможности его исполнить и вследствие этого улицы опустели и в них разыгрывались маскарадные сцены. Этим указом было запрещено выходить во фраке и можно было появляться на улице не иначе, как в мундире, присвоенному по должности, и со всеми орденами, если таковые имелись. Круглые шляпы, панталоны, сапоги с отворотами — все это было строго запрещено и указ этот подлежал немедленному исполнению, так что у многих не хватило времени и материальных средств, чтобы исполнить его. Одни были вынуждены скрываться у себя дома, другие появлялись на улицах, одетые, как кто мог: в маленьких круглых шляпах, переделанных наскоро посредством булавок в треуголки, во фраки, с которых сняли отложные воротники, а потом нашили на них клапаны, в панталоны, подобранные изнутри и прилаженные к коленям, с обрезанными кругом и напудренными волосами и с привязанной сзади косой. Я устроился так, чтобы по утрам выезжать только в коляске, вне района надзора, и гулять там в обыкновенном костюме; но скоро я заметил, что играю слишком опасную игру, так как по установленному обычаю, я должен был выходить из коляски при встрече с собаками императорского дома и рисковал поэтому поминутно быть замеченным в нарушении указа.
Иностранцы в особенности англичане, считали себя изъятыми от этого закона, но полиция обошлась с ними так круто, а власти обратили так мало внимания на жалобы тех, против которых были направлены строгости, что они сочли более благоразумным подчиниться. Даже франкмасоны, столь покровительствуемые Павлом, когда он был еще великим князем, и к которым он как будто даже хотел присоединиться, стали теперь для него не более, как привилегированными бунтовщиками, которых желательно было удалить из империи.
Но если он одной рукой уравнивал род человеческий, другою рукой, он так расточал знаки отличия, что они потеряли всякое значение, как по количеству, в котором их раздавали, так и по выбору лиц, на которых они, главным образом, сыпались[181]. Орден св. Анны был разделен на четыре степени и стал отличительным знаком для гатчинцев; орден же св. Екатерины, которому покойная императрица придавала такое большое значение, что в ее царствование им были пожалованы лишь немногие дамы, был теперь разделен на два класса и награждения им следовали ежедневно. То же самое было со статс-дамами, число которых раньше не превышало четырех или пяти а фрейлин вскоре появился целый легион. Но в особенности эта расточительность коснулась военных чинов. Безусых юношей производили в генералы, а жезл фельдмаршала, который до тех пор приобретался лишь на поле брани, вручался теперь на смотрах. Обесценение наград дошло до того, что император сам был поражен этим. Однажды, когда князь Репнин, во время смотра хотел выразить свое мнение о чем-то, император сказал ему: «Фельдмаршал, вы видите эту выстраивающуюся гвардию? В ее составе 400 человек, а мне стоит сказать только одно слово и все они будут фельдмаршалами». Ему же император, как-то раз во время приема, находя, что он становится слишком далеко впереди, сказал: «Знайте, что в России вельможи только те, с которыми я разговариваю и только пока я с ними разговариваю». Главным занятием Павла было военное дело, и смотрам придавалась такая важность, что все дела в течение дня зависели от их более или менее удачного исхода. Гатчинцы формированные втайне во время предыдущего царствования, сделались инструкторами и инспекторами всей армии, которой было очень трудно сразу все забыть, что она знала, чтобы учиться тому, о чем она раньше никогда не слыхала. Старейшие генералы подвергались такому обращению, как будто они были школьниками, В свите государя находились лица, которые с трудом держались на лошади. Но ни одной части не приходилось столько страдать, как гвардии. При императрицах она изображала собой блестящий корпус, чрез который должны были проходить все те, кто желал попасть ко Двору или служить с выгодой в армии; она никогда не оставляла столицы, если не считать первого замешательства при нападении Густава III; нижние чины в этом случае доказали свою храбрость, но зато офицеры вели себя ниже всякой критики. Поэтому пришлось переформировать гвардию, а чтобы произвести эту большую операцию успешно и безопасно — ибо гвардия изображала из себя нечто в роде янычаров — ее начали шпиговать гатчинцами, которые отвечали за все и хорошо исполнили свою задачу, чему распределение денег и мяса способствовало не менее смотров и ударов.
Страсть Павла к церемониям почти равнялась его страсти к военщине. С утра до вечера — всегда бывали поводы, чтобы не дать вздохнуть придворным. Церковные празднества, тезоименитства членов императорской семьи, орденские праздники — все это казалось ему недостаточным. После обеда он отправлялся торжественно в церковь, чтобы принимать от купели всех новорожденных солдатских детей; но скоро это занятие ему надоело и понемногу эти обязанности перешли от имени Его Величества к обер-гофмаршалу. Государеву руку целовали и становились перед ним на одно колено при всяком случае и не так как раньше, только для вида; требовалось, чтобы государь слышал стук колена об пол и чувствовал поцелуй на своей руке.
Сколько придворных оказалось под запретом за несоблюдение этих требований, — больше из замешательства, конечно, чем из злого умысла! Скольких придворных постигла такая же участь за то, что они пытались сохранить остаток изящества! Однажды в воскресенье, после обедни и во время приема, один из флигель-адъютантов, получив на ухо приказание от императора, взял князя Г. под руку, отправился с ним во внутренний двор, велел караулу выйти под ружье и перед фронтом и окнами двора, откуда на эту сцену смотрели император и вся его свита, заставил его сесть на барабан и приказал барабанщику его причесать.
Вход ко Двору, считавшийся раньше большим отличием, был теперь предоставлен стольким лицам, что прием у Его Величества превратился в какое-то сборище. Все присутствующие допускались к целованию руки и по два проходили мимо государя и государыни; а напротив стояли обер-гофмаршал и церемониймейстер, которые напоследок сами удостаивались этой чести и несли ответственность за шум и неловкости, проявляемые всем этим народом. От страха люди, с приближением момента целования руки, цеплялись друг за друга, а потом извинялись друг перед другом; в то же время другие приготовлялись к этой чести и громко сморкались, так что от всей этой толпы доносился шум, который приводил императора в ярость. То он нам приказывал учить других, как они обязаны вести себя перед ним, то, выходя из терпения от недостаточного успеха наших увещаний, или вернее, наших просьб — ибо мы весь этот народ умоляли сжалиться над нами, — он восклицал своим гробовым голосом: «Тише!» — что заставляло бледнеть наиболее храбрых. Я помню, что однажды, когда я заканчивал церемонию, целуя ему, в свою очередь, руку, он довольно добродушно заметил, как странно, что нельзя заставить людей почтительно относиться к такому случаю. Думая, что он в хорошем расположении духа, я ему ответил: «Ваше Величество, к сожалению нет ничего более шумного, как молчание шестисот человек». На это он, покрасневши от гнева и выпрямившись во весь рост, ответил: «Я нахожу, что с вашей стороны очень смело заниматься остротами, когда вы существуете только для того, чтобы слушаться моих приказаний!» Тем не менее, он в общем был доволен моей манерой действовать и часто говорил мне: «Вы исполняете ваши обязанности с достоинством и как подобает вельможе; если бы они все были как вы, это напоминало бы Людовика XIV. Вы никогда не теряете голову, и мне, во время церемоний, стоит только посмотреть на вас, чтобы знать, что мне делать». А это происходит от того, что я никогда не трусил и решил мстить за унижение, сопряженное для меня с этим жалким местом, самоуверенностью и осанкой, рассчитанными на то, чтобы внушить уважение самому государю. Что же касается гг. В. и К. и моего коллеги, князя Барятинского, то они возмущались, что я не лезу всегда из кожи, как они, и что меня хвалили в то время, как на их долю выпадали одни только выговоры.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});