И. Пасынков вспоминает: «Первое отделение концерта состояло из оперных арий на итальянском и французском языках. Спел Шаляпин и знаменитую «Элегию» Масснэ. Запомнилось мне, что в это время мы… пристроились на одной из лож, стоя, и в бинокль сбоку любовались великим певцом. Запомнилась стройная мощная фигура, благородный красивый его профиль, редкие седые волосы… Голос звучал мощно, «бархатисто», с огромным диапазоном нот. Как говорили старшие, что слушали его ранее, в России, а затем пластинки, он остался прежним Федором Ивановичем Шаляпиным, голос его почти не ослабел, а «эффект присутствия» великого артиста на сцене впечатлял гораздо больше, чем записи на пластинках.
Второе отделение Федор Иванович начал так (и это запомнилось на всю жизнь): «А теперь, господа, я спою вам наши русские песни». Зал рукоплещет, все встают. Спел он «Дубинушку», «Эй, ухнем!», «Вдоль по Питерской», «Вниз по матушке по Волге», «Из-за острова на стрежень», а также знаменитую «Блоху», несколько других песен. По окончании концерта — бурные овации стоя, и цветы, цветы…»
Каким же счастьем были для русских эти концерты великого земляка!.. Но одновременно невероятная мощь голоса, артистизм Федора Ивановича пробудили в людях страшную, горькую тоску по Родине, воспоминания о пережитом там, в этой близкой и далекой стране, пережитом и оставшемся в душе навсегда…
Пойти на концерт Шаляпина — было не просто светским мероприятием, а душевной необходимостью. Надо было прикоснуться к этому голосу, к этим звукам, чтобы услышать в них зов русской культуры и ответить на этот зов всеми струнами сердца.
«Что мать продала, что заложила, какими способами добыла деньги, чтобы пойти в концерт самой и нас с сестрой повести, сейчас уже не вспомню, — пишет Н. Ильина. — Явление Шаляпина в Харбине и матери казалось чудом. Ей в голову не могло прийти, что Шаляпин будет петь в трех кварталах от Конной улицы, а мы по бедности останемся дома…
Концертов было всего три. Мы попали на второй. Одна, без матери и сестры, я ухитрилась попасть и на третий. Вертелась около кинотеатра, снятого под концерты, воспользовалась возникшей в дверях пробкой, проникла внутрь, затем в зал… Китаец-билетер меня заметил, пытался вывести, но я так его умоляла, что он махнул рукой… Зал, переполненный бедно одетыми эмигрантами, теми, кто ни в театры, ни в концерты годами не ходили, зал этот вел себя неистово, истерически… Выкрики: «Вы наш, Федор Иваныч! Вы русский!» Рыданья. Стены и пол сотрясались от хлопков. Вышедший поклониться в последний раз Шаляпин ступал по сцене, сплошь усыпанной белыми и розовыми гвоздиками, — не помню, откуда взялись они… И вот занавес задернулся, и какие-то люди, и я в их числе, в состоянии безумия кинулись на сцену подбирать растоптанные Шаляпиным гвоздики, а затем долго ждали, толпясь в каком-то заднем коридоре кинотеатра…
Всю дорогу домой я плакала, вытирая глаза перчаткой, ощупывая в кармане смятую гвоздику. Плакала и бормотала: «Нельзя так больше, нельзя!» Видимо, после того, что я пережила и перечувствовала, моя жизнь показалась мне особенно серой и унылой, и я считала, что менять ее надо немедленно…»
Эти мысли посетили Наталию Ильину не впервые. Под влиянием Катерины Ивановны Корнаковой она теперь все чаще думала о том, что что-то не так в ее жизни, что надо что-то менять, кардинально менять…
Можно только догадываться, скольких харбинцев голос Шаляпина позвал на родину. Никакой пропаганды, никаких политических лозунгов… А уникальный талант, уникальный, завораживающий голос, в котором слышалась мощь и нежность покинутой Родины.
«Во время пребывания Шаляпина в Харбине произошел один эпизод, давший повод поднять целую дискуссию на страницах харбинской русской прессы, — рассказывает И. Пасынков. — В Харбине было много благотворительных организаций, нуждавшихся в средствах. Они обратились к Шаляпину с просьбой дать благотворительный концерт «в пользу бедных», на что, якобы, он ответил, что «бесплатно поют только птички Божии». Такой ответ вызвал бурю среди русской эмиграции, и она разделилась на две группы: за и против Шаляпина. Мы, гимназисты, также приняли горячее участие в дискуссии, направили свои статьи в газету «Харбинское время» (самая распространенная официальная газета), и все мы, четверо, были на стороне великого певца. А один из нас даже озаглавил свою статью «Певец и чернь». И, нужно сказать, все статьи печатались без сокращений, у меня же в статье были такие аргументы: к гениям нельзя применять наши обычные мерки оценок; своим искусством Шаляпин принес России гораздо больше добра и славы, чем разные благотворительные организации, как бы ли были гуманны их цели. После долговременной дискуссии на страницах газеты, уже после отъезда из Харбина И. Шаляпина, была «итоговая редакционная статья», которая старалась примирить обе точки зрения: рациональные зерна есть в обоих противоположных суждениях, и, может, так оно и есть? Но при всем при том, подобные дискуссии никак не умаляют славы великого певца, которым гордилась и всегда будет гордиться Россия».
Однажды в гостиницу «Модерн», где Шаляпин жил затворником, допуская к себе лишь Корнакову, с которой был близко знаком по Москве, прорвались члены Российской фашистской партии. Они стали требовать, чтобы выручка от одного из трех концертов полностью пошла в фонд партии. Грозились в случае несогласия Федора Ивановича сорвать концерты. Шаляпин разозлился, накричал на них и выгнал из номера, швырнув вслед молодчикам мраморное пресс-папье. Не попал, конечно, промахнулся…
Свободное время Федор Иванович любил проводить с Катюшей Корнаковой, как он ее называл. Во время чаепитий они вспоминали былое, обменивались впечатлениями, делились новостями… и, по словам Наталии Ильиной, «забывали о том, что рядом улица, именуемая Китайской, и бегают рикши, и вывески с иероглифами, и весь вообще этот странный маньчжурский, русскими построенный, японцами оккупированный город» простирается вокруг них…
18 сентября 1931 года японская армия оккупировала Мукден, а затем и другие города южной Маньчжурии. Предлогом послужило то, что китайцы взорвали мост над железной дорогой. Через несколько месяцев японцы вошли в Харбин и заняли всю Маньчжурию. Было создано марионеточное государство Маньчжоу-Го, во главе которого поставили последнего императора Китая, Генри Пу И, свергнутого с престола в 1911 году в возрасте пяти лет. Администрация Чжан Сюэляна была заменена администрацией Маньчжоу-Го, в которой находилось немало «японских советников». В 1932 году правительство Нанкина обратилось в Лигу Наций с жалобой, но результатом явился выход Японии из Лиги Наций и создание другого марионеточного правительства, теперь уже на северо-востоке Китая, находящегося полностью под контролем японцев.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});