Читать интересную книгу Красотки кабаре - Олег Суворов

На следующий день, 25 июля, русский царь, выступая на императорском совете, подтвердил необходимость военных приготовлений в преддверии частичной мобилизации. 26 июля эти секретные приготовления уже велись полным ходом.

На русской мобилизации настаивали и французские союзники. Французский Генеральный штаб приходил в ужас от одной только мысли о том, что на Западе война начнется, а Россия еще не будет готова. Дело в том, что план германского Генерального штаба, известный по имени его составителя – генерала Шлиффена, подразумевал, что в случае начала войны Германия стремительно наносит поражение Франции, принуждает ее к капитуляции и лишь потом всеми силами обрушивается на Россию. Таким образом, русская мобилизация становилась поводом для мобилизации германской, делая войну практически неизбежной.

Реакция германского кайзера Вильгельма II была двоякой. Он был очень доволен, когда узнал об ответе сербов, которых не стеснялся называть «сволочами» и «бандой разбойников», на австрийский ультиматум; но решил, что если требования Вены удовлетворены, то и причин для войны больше нет. Однако известие о русской мобилизации против империи Габсбургов все изменило. В Петербург из Берлина полетела срочная телеграмма, в которой кайзер потребовал от своего русского родственника отмены военных приготовлений, заявив, что в противном случае вся ответственность за войну и мир ложится на плечи Николая II.

В результате того, что в Лондоне, Париже, Вене, Берлине и Санкт-Петербурге правительства ошибались в отношении тайных намерений друг друга, война неумолимо приближалась. Берлин понадеялся на то, что Россия не станет вмешиваться в австро-сербский конфликт, Петербург – на то, что подобное вмешательство на стороне Сербии не приведет к ответным действиям со стороны Германии.

Франция опасалась остаться лицом к лицу с Германией, а потому всячески провоцировала военные приготовления России, в то время как Англия приняла невозмутимый вид, демонстрируя, что «континентальные» проблемы ее не касаются, и тем самым косвенно подтверждая надежды Берлина на свой нейтралитет.

В Европе нарастала атмосфера страха и враждебности, а отсутствие на протяжении двух с лишним десятилетий войн общеевропейского масштаба способствовало тому, что европейские правители утратили чувство опасности.

Период романтических любовных грез, когда все кажется возможным, уже миновал, и теперь суровая действительность все настойчивее и грознее стучала в стены хрустального замка мечты. Каждый день Вульф начинал с просмотра свежих выпусков газет, все сильнее задумываясь над тем, что близится час его возвращения в Россию.

27 июля… Больше двух месяцев миновало с того самого дня, когда он впервые познакомился с Эмилией. Как и сейчас, он прохаживался по своему номеру, обдумывая планы на вечер, – и вдруг в коридоре послышался шелест женского платья, быстрые шаги, а потом и стук в дверь… Интересно, а как бы развивалась вся эта история, если бы он выполнил ее просьбу и отстегал Фальву? Вдохновившись этим вопросом и живо представляя себе иное развитие событий, Вульф закурил папиросу и принялся ходить из угла в угол, замерев лишь тогда, когда услышал шаги в коридоре.

О боже, неужели это опять Эмилия? Неужели благодаря какой-то спиритической связи она почувствовала его настроение и сейчас вновь произойдет нечто необычное? Но нет, шаги явно мужские – четкие, тяжелые, уверенные. Да и стучат в дверь не вопросительно, а требовательно.

Разочарованный мимолетностью надежды, Вульф быстро открыл дверь и отступил в изумлении.

– Вы?

– Добрый вечер. – Лейтенант Фихтер был бледен, холоден и строг. – Вы позволите войти?

– Разумеется.

Вульф впустил лейтенанта в номер и прикрыл за ним дверь.

– Не удивляйтесь моему визиту, – сказал Фихтер, присаживаясь на стул, – он вызван чрезвычайными обстоятельствами.

– Я догадываюсь, – кивнул Вульф. – Во вчерашней вечерней газете я видел сообщение о скоропостижной смерти вашего дяди от сердечного приступа. Мне очень жаль…

– Это была смерть не от сердечного приступа, – резко оборвал его лейтенант. – Он застрелился из того револьвера, который я сам положил перед ним на стол.

– Да? – Вульф не знал, как относиться к этому сообщению, а потому, не найдя ничего лучшего, прикурил новую папиросу и вопросительно посмотрел на своего гостя.

– Я пришел потому, что уверен – вы имеете самое непосредственное отношение к смерти моего дяди!

– Простите?

– О, не прикидывайтесь ничего не понимающим, – со злобой и досадой заявил Фихтер, – это вам не поможет, а лишь продлит наш разговор. Я видел вас с доктором Сильверстоуном. Вы явились в салон графини Хаммерсфильд вместе с ним.

– Ну и что? – Вульф чувствовал злую решимость лейтенанта, но пока еще не мог преодолеть первой растерянности. Для того чтобы успешно обороняться, надо, по меньшей мере, знать, с какой стороны совершается нападение! – Да, я действительно знаком с доктором Сильверстоуном и неоднократно бывал у него дома, но какое отношение…

– Мой дядя был изобличен в шпионаже в пользу иностранного государства. Его вынудили к предательству путем самого отвратительного шантажа. Перед смертью он признался мне, что подозревал в этом доктора Сильверстоуна, знакомство с которым вы только что подтвердили. А поскольку деньги, погубившие моего дядю, поступили из России, то я могу сделать вывод о том…

– Что я русский шпион? Какая чушь!

– Вы выполняли какие-нибудь поручения Сильверстоуна?

– Да, но всего один раз.

– Что это было за поручение?

– Я полагаю, что вы не имеете права меня допрашивать, – холодно заметил Вульф, – так что отвечаю вам лишь потому, что хочу способствовать выяснению истины. Доктор Сильверстоун просил меня заехать в один дом по улице Флорианц и взять у швейцара приготовленный для него конверт.

– Значит, это были именно вы! На этой улице жил мой дядя!

– Пусть так, но что из всего этого следует?

Лейтенант уже настолько вошел в образ обличителя, что почувствовал даже некоторое разочарование оттого, что все так быстро и легко подтвердилось. Вот если бы этот русский начал вилять, хитрить, запираться…

– Из этого следует, что вы являетесь сообщником Сильверстоуна и помогли ему опорочить и погубить полковника Фердинанда Фихтера!

– Не сходите с ума, лейтенант!

– Что? Я вызываю вас на дуэль!

– Какого черта! Да ведь вы сами не верите в то, что говорите и в чем меня обвиняете!

– Вы трусите?

– Вам не терпится меня убить?

– А, значит, вы действительно трусите… Жалкий русский ублюдок!

– Заткнись, напыщенный австрийский скот!

Они сошлись посреди комнаты, тяжело дыша и с ненавистью глядя друг на друга. Сгустилась свинцовая пауза.

– Я принимаю ваш вызов, – первым сказал Вульф.

– Прекрасно. В таком случае сейчас к вам поднимется мой секундант – корнет Хартвиг.

– Это еще зачем?

– Вы обговорите с ним условия дуэли.

– Да какие, к черту, условия, если я даже стрелять не умею! – неожиданно вырвалось у Вульфа.

Лейтенант, уже собиравшийся удалиться, удивленно замешкался, и впервые за весь разговор в его озлобленном взоре мелькнула искра чего-то человеческого. Он заколебался, хотел было что-то сказать и вдруг резко погасил эту искру, отчеканив ледяным тоном прощальную фразу:

– Значит, заодно он научит вас обращаться с револьвером!

Однако, уже покинув номер и шагая по коридору, Фихтер вдруг почувствовал, что не только недоволен своими действиями, но даже испытывает какое-то омерзение. И не к противнику, а к самому себе!

Переговоры с корнетом Хартвигом не отняли много времени. Уже через десять минут они договорились обо всем, и корнет гордо покинул номер, презрительно хлопнув дверью.

«Вот и сбылись мои неясные ожидания, – подумал Вульф, вздрогнув от этого наглого хлопка, – случилось нечто неожиданное и страшное. Наверное, мне действительно следовало уехать раньше… Впрочем, теперь уже поздно об этом говорить!»

Нет, какого черта! – он не трусит, тем более что эти австрийские кретины уже вывели его из себя.

Ну что ж, если завтра дуэль, то остается только уподобиться Владимиру Ленскому и написать прощальное письмо. Вульф тяжело упал на стул и взялся за перо. У него есть только один адресат, к которому бы хотелось обратиться накануне возможной смерти…

«Милая Эмилия!»

Странно, но эта женщина вызывает в нем чувства, напоминающие узкую дорожку лунного света – серебристо-загадочную и трепетно-бесконечную. А ведь на сцене Эмилия совсем иная – жгучая, страстная, обжигающе-упоительная. Впрочем, только он видел ее глаза в полутьме фиакра, только он поражался ее безмолвному спокойствию…

«Драгоценная моя Эмилия! Простите за фамильярный тон, однако то, что я имею честь сообщить Вам дальше, многое искупит. Видит Бог, это мое прощальное письмо, и мы никогда уже больше не встретимся…»