– Я просто исчадие ада, – снова съязвила Джиджи.
Почувствовав, что ее нижние юбки отправились следом за платьем, она еще ниже склонилась над столом и судорожно вцепилась в столешницу. Камден тем временем проворно освободил ее от сорочки – его легкие прикосновения обжигали, точно крутой кипяток.
– По-моему, у меня до сих пор где-то валяется фотография, на которой я как идиот радостно машу рукой с борта «Маркизы» перед самым отплытием.
– Я бы предпочла увидеть, как ты барахтаешься в холодной океанской воде. Я бы проплыла мимо на своем корабле и даже не подумала бы подобрать тебя.
В отместку за эти слова Камден стащил с нее панталончики, так что теперь она была совершенно голая, если не считать белые атласные перчатки и белые же шелковые чулки. Его пальцы скользнули по ее ягодицам, и Джиджи закрыла глаза и закусила губу. Но из гордости не стала сдвигать ноги, хотя жутко нервничала.
– Ты всегда такая влажная? – прошептал Камден. – Или только со мной?
Ей хотелось сказать ему какую-нибудь колкость, хотелось так оскорбить его мужское самолюбие, чтобы у него навсегда пропала охота злорадствовать. Но вместо этого она тихо застонала, когда он медленно вошел в нее. И в тот же миг его халат коснулся ее спины – прохлада шелка резко контрастировала с обжигающим вторжением в се лоно.
И тут Камден начал двигаться, и Джиджи снова застонала, на сей раз гораздо громче. Она пыталась удержаться от стонов, однако у нее ничего не получалось – с каждым мгновением наслаждение становилось вес более острым. Забыв обо всем на свете, Джиджи еще крепче вцепилась пальцами в край столешницы, и теперь она уже не старалась сдерживать крики и стоны – ее охватило неодолимое желание получить от этого соития как можно больше.
Прошла еще минута-другая, и она, громко вскрикнув, почувствовала, что возносится на вершину блаженства. В следующее мгновение Джиджи ощутила последний толчок мужской плоти и дочти тотчас же услышала прерывистое дыхание Камдена прямо у нее над ухом, а затем – гулкие удары его сердца.
Теперь его щека прижималась к ее щеке, а руки упирались в столешницу рядом с ее руками. Так они и замерли; находясь в кольце его рук, она как бы находилась в его объятиях.
– О Господи, Джиджи… – прошептал он неожиданно. – О, Джиджи…
Но она никак не реагировала, потому что чары уже рассеялись. К тому же ей вспомнилось, что эти самые слова Камден шептал в их первую брачную ночь. Тогда ей представлялось, что от избытка чувств.
В следующую секунду Джиджи выпрямилась и, резко развернувшись, с силой толкнула мужа ладонями в грудь. Однако эта внезапная вспышка ярости никак не подействовала на маркиза – он даже не шелохнулся. Но тут взгляды их встретились, в глазах его промелькнуло удивление, и он молча отступил в сторону. В тот же миг Джиджи наклонилась, сгребла в охапку свою одежду и быстро направилась к двери.
– Погоди. – Приблизившись к жене, Камден снял с себя халат и накинул его ей на плечи. – Холодно, не простудись.
Джиджи не знала, как реагировать. Ее душили злость, стыд, унижение, но забота мужа пробудила в ее душе тоску, которую она, как ей казалось, навсегда похоронила в прошлом, похоронила в тот день, когда приказала очистить от мебели спальню Камдена. Да, в ее душе вновь пробудилась тоска по тому, что могло бы быть.
– Не жди от меня благодарности, – сказала она наконец.
Маркиз криво усмехнулся:
– А я и не жду. Я ведь не сделал ничего заслуживающего благодарности. Доброй ночи, леди Тремейн. Увидимся завтра ночью.
Глава 18
25 мая 1893 года
Миссис Роуленд встретила Лангфорда не совсем обычно – то есть без приторной угодливости и преувеличенной сердечности, с которой она, казалось бы, должна была встречать его светлость герцога Перрина. Конечно, ее нельзя было упрекнуть в отсутствии гостеприимства, но если недавно она стремилась, вернее, жаждала продолжить знакомство, то сегодня превратилась в олицетворение холодной вежливости. Даже ее любимые наряды пастельных тонов были решительно отвергнуты, и теперь она была в строгом черном крепе, словно вдова в первый год траура.
Миссис Роуленд приняла герцога в гостиной, освещенной не хуже Версаля: в комнате горело великое множество свечей. К тому же окна, выходившие на улицу, были распахнуты настежь, а шторы она задернула лишь наполовину, так что любой прохожий мог без помех заглянуть в гостиную.
Но хозяйке едва ли следовало опасаться любопытных прохожих. По тропинке под окнами и днем-то почти никто не ходил, а в это время она была совершенно пустынна.
– Не желаете ли чего-нибудь выпить? – спросила миссис Роуленд. – Может, чаю или ананасовой воды? Или лимонаду?
Герцог мысленно усмехнулся. Ему не предлагали лимонаду с тринадцати лет. «Но почему же она не предложила ничего из горячительного?» – подумал он с удивлением.
– Рюмочка коньяку будет в самый раз, – ответил гость.
Виктория поджала губы, но у нее не хватило духу отказать герцогу. Коротко кивнув, она сказала:
– Да, конечно. Холлис, – обратилась она к дворецкому, – принеси его светлости бутылку «Реми Мартен».
Слуга поклонился и вышел.
Лангфорд удовлетворенно улыбнулся. Так-то лучше. А то ведь придумала – лимонад!
– Удачно съездили в Лондон?
Хозяйка снова кивнула:
– Да, пожалуй.
Она поднесла руку к броши-камее на воротничке. Взгляд герцога невольно задержался на ее изящных пальцах, резко выделявшихся своей белизной на фоне черного как ночь платья. А потом ему вдруг вспомнилось, что миссис Роуленд старше его на несколько лет, то есть ей было под пятьдесят. Но чтоб ему провалиться, если она и сейчас не красавица! Пожалуй, сейчас она даже красивее, чем в те годы, когда ей было девятнадцать. Как правило, ослепительные красавицы к старости дурнели гораздо больше, чем дамы заурядной внешности, потому что их увядание резко бросалось, в глаза. Но эта женщина, напротив, с возрастом лишь обрела чувство собственного достоинства, которое почти, никак не выражалось внешне, но красило ее лучше всяких жемчугов и бриллиантов.
– В театре я имела удовольствие повстречаться с вашими кузинами, – сказала Виктория. – Леди Эйвери и леди Соммерсби были так любезны, что пригласили меня в свою ложу.
До Лангфорда не сразу дошло значение ее слов. Значит, она натолкнулась, на Каро и Грейс. На них многие наталкивались, к своему удовольствию или досаде – в зависимости, от того, выдавали, ли сестрицы забавную сплетню или по локоть залезали в душу в поисках таковой. И тут его осенило: миссис Роуленд ведь знать не знала, как он жил, прежде чем перевоплотился в равнодушного к женщинам ученого-отшельника.